Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Уж тогда-то Антон Калужный не станет злиться, не скажет: «Какого чёрта ты лезешь в мою жизнь», не посмотрит льдисто и колко, не спросит, кто и зачем рассказал ей про эти варежки. Тогда он просто возьмёт, улыбнётся и поблагодарит её, а может, ещё и извинится за все те гадости, которые сделал ей. Таня вздохнула. Хотя бы просто возьмёт.

Тридцать первое декабря — время раздавать долги и подводить итоги, верить в чудеса и делать счастливыми всех вокруг. В этот день повсюду должны хлопать двери, раздаваться весёлые голоса, стучать ножи. Дети должны визжать и радоваться, пытаясь

стащить запретный кусочек из кухни. Каждый обязательно должен ловить себя на том, что его сердце невольно замирает в предвкушении подарков и чудес, а рациональный мозг, безнадежно махнув рукой, отправляется в далёкое путешествие, не в силах выдержать такую детскую веру в то, что, стоит курантам на Спасской башне пробить двенадцать раз, все желания исполнятся, как по волшебству.

В квартире тихо, нет визга и смеха, ножи не стучат, но Таня, взгромоздившись на диван, ничего не могла поделать с улыбкой на своих губах. Перестать улыбаться просто не получалось: внутри будто что-то сияло — вот, кажется, подчинишь себе непослушный рот, но этот свет выливается снова и снова, и вновь губы изгибаются в улыбке.

Потому что рано утром, когда часы над пустой кроватью Калужного показали половину шестого, она снова проснулась (четвёртый раз за ночь), полузадушенная и вспотевшая. Ей снилось, что бомба взрывается. Она чувствовала, как её разрывает на части. Слегка придя в себя и отдышавшись, Таня различила в дверном проёме Калужного, уже застёгивающего бушлат. Он посмотрел на неё вопросительно, сдвинув брови, и повернулся к двери.

— Пять тридцать, — совершенно безразлично бросил он, будто зная, что Тане нужны эти числа, даты, цвета — вещи, которые не могут меняться и за которые можно ухватиться, чтобы вытащить себя из чёрного заваленного камнями подвала, где в нескольких сантиметрах от её глаз поблёскивает серый бок с надписью «Flatchar’s industry».

Но, видимо, глядела она на него так глупо и непонимающе, что он, раздражённо поджав губы и уже нажимая на ручку, снизошёл до пояснения через плечо:

— Спи.

И ещё через несколько секунд:

— В училище. Буду к шести.

И Тане на секунды (до того, как она себя одёргивала, конечно) становились безразличны все его гадости. Он сказал ей, он предупредил её, он вернётся к шести. Слова «сказал», «предупредил», «вернётся» казались ей безумно нелепыми. Наверное, потому, что они создавали видимость того, чего у них не может быть, — человеческих отношений.

А ещё ей стало чуть-чуть смешно: поломанный, как старая кукла, Калужный, которому снились кошмары ещё до того, как она поступила в училище, будто пытается вытащить ещё не доломанную Соловьёву, которая только вступает на этот увлекательный путь. Есть в этом своя ирония.

Но новый год уже наступал на пятки, и Тане вообще-то нужно было успеть сделать ещё кучу дел. Калужного дома не было, как связаться с дядей Димой, она тоже не знала, поэтому для того, чтобы хоть как-то установить контакт с внешним миром, вариантов оставалось немного — но зато проверенные. Нужно просто попробовать покинуть свою тюрьму. Она решительно вздохнула, завернулась в многострадальный плед Калужного посильней, засунула ноги

в берцы, свою единственную обувь, и, открыв все три замка, юркнула на лестницу. Долго мёрзнуть не пришлось: уже на втором лестничном пролёте внизу она встретила высокого коренастого мужчину, одетого в чёрное. Несколько секунд он пристально смотрел на неё, видимо, идентифицируя, а потом выдал:

— Вернитесь в квартиру, Татьяна Дмитриевна.

— Мне нужен Ригер.

— Сейчас он спит, связаться с ним?

— Нет. Нет, конечно, — быстро поправилась она. — А с Дмитрием Владимировичем я могу хотя бы поговорить?

— А что вы хотите? — совершенно безэмоционально спросил он.

— Мне нужно решить некоторые личные вопросы.

— Связь с полковником вы должны осуществлять через лейтенанта.

— Но его нет дома, — возразила Таня.

— Согласно лично данным мне инструкциям от товарища полковника, связь с ним осуществляется только…

— Отдохни, не кипятись, сержант. Татьяна Дмитриевна, — Ригер, весь какой-то бледный и посеревший, появился на площадке этажом ниже и через несколько секунд уже стоял рядом с Таней.

Дядя Дима говорил ей, что он чистокровный немец, но жена его была русской и на момент их знакомства ни слова по-немецки не знала. На Танин вопрос о том, как же тогда всё это получилось, дядя Дима только пожал плечами, улыбнулся и сказал: «Разве любовь имеет язык?» Погибла она в две тысячи десятом во время терактов в московском метро, и с тех пор Ригер каждую секунду своей жизни посвятил федеральной службе безопасности.

Наверное, каждый, кто служит в ФСБ, имеет свою печальную историю. И отец Калужного? Дядя Дима рассказывал ей, что они учились вместе, просто на разных курсах, и даже общались. Расспрашивать дальше Таня не стала, а больше ничего дядя Дима о нём не сказал.

Но Ригер и правда выглядел ужасно, хотя слабо и как-то жалко улыбался. Должно быть, это всё из-за недосыпа и гражданской одежды — военная всегда придаёт человеку солидность и уверенность. На секунду ей стало стыдно: ведь эти люди не спят день и ночь, защищая её от чего-то. Глупо.

— Здравствуйте, Ригер, вы бы поспали, очень плохо выглядите, — сказала она. — Не нужно меня так тщательно охранять.

Ригер быстро взглянул на неё из-под чёрных бровей. Что-то совершенно безнадёжно-загнанное проскользнуло в его глазах, и Таня внутренне съёжилась, хотя и улыбнулась этому замученному жилистому человеку.

— Всё ведь прекрасно, я в безопасности, все живы и здоровы, — жизнерадостно пожала плечами и добавила: — С наступающим вас, Ригер.

— Да. Спасибо. И вас, — мгновенно отозвался он.

И замер. Почему-то очень пристально посмотрел ей в глаза, слабо улыбнувшись, сдвинув брови и будто что-то проверяя; у Тани появилось ощущение, что её просто-напросто сканируют каким-то аппаратом. Худощавая рука Ригера потянулась к внутреннему карману пиджака, но остановилась на полпути и снова бессильно повисла.

— Вы… что-то хотите мне сказать? Или показать? — Таня нахмурилась, но потом снова улыбнулась. — Всё хорошо или меня подстерегают очередные маньяки? Вы не бойтесь, я уже этого не пугаюсь особо.