Чёрный лёд, белые лилии

Моисеева Ольга Романовна

Вся эта ситуация его бесит. Она его бесит.

Он режет что-то, громко стуча по доске ножом, и каждый удар отдаётся по рёбрам.

Она имеет… какую-то силу над ним. Что? Да, имеет, пусть пока просто отголосок, но она чувствует её глубоко внутри…

— Пока ты тухла в своей московской школе, Соловьёва, я, слава богу, жил в Лондоне, и там такую хрень не готовили. Поняла? — выплюнул на тон тише, чуть подумав.

— Поняла, — она кивнула головой несколько раз, всё-таки совсем незаметно хихикнув. Уж она-то знает, кто здесь прав.

— И нехер со мной таким тоном

говорить.

— Каким? — наивно вскинула взгляд.

— Таким, мать твою!

— Да не ругайтесь вы!

— Я режу картошку, и только поэтому твои кости ещё целы, — убийственно холодный взгляд в её сторону, и нож снова застучал по доске. О, мистер Хладнокровность, как страшно, сдаюсь!

Таня довольно нагло уселась на барный стул, поджав под себя ногу в оранжевом носке, и уставилась на его спину. И поймала себя на том, что хочет, чтобы он побыстрее снял уже этот приставучий китель, зелёный цвет которого резал глаза. И ремень этот, и брюки. Быстро закрыла и открыла глаза, пытаясь представить Калужного в тёплой домашней одежде, какую обожала она сама, мохнатой, огромной. У неё не получилось.

Очерчивая взглядом линию его плеч, Таня в очередной раз поразилась, насколько правильно он всё делает. Есть вот такие люди, которые вроде и выглядят небрежно, а всё у них идеально: и едят они красиво, и спят, и ходят, и говорят, и даже руками шевелят так, что оторваться невозможно. Для сравнения она испытующе уставилась на свои руки, лежащие на столешнице: до ладоней натянутый свитер, прибавляющий ей килограммов десять, обкусанные ногти, какие-то кривые пальцы, покрытые трещинками и цыпками. Одна ладонь серая, а другая желтоватая. Потом пристально взглянула на руки Калужного, ловко орудующие над плитой: ровные, загорелые (в солярий, что ли, он ходит?), с узелками синих вен и длинными пальцами.

Вздохнула. Даже не смешно.

Ну, зато он злобный. А она не очень, правда ведь? Если бы Калужного можно было выжать, ПВВДКУ захлебнулось бы в самолюбии и болезненном эгоизме. Вот так. И свитера оранжевого у него нет.

— Интересно, а президента показывать будут? — поинтересовалась она, впрочем, уверенная в том, что ответом будет только ровная спина. Или лёгкое движение плеч в лучшем случае.

— А куда они денутся? — он и правда легко пожал плечами. Ответил. Даже спокойно: видимо, всё раздражение ушло в картошку. Хорошая вещь — картошка.

— И что он нам в этом году скажет? — спросила Таня, болтая ногой.

— Соловьёва, похож я, блин, на президента? — приподнял брови, будто потешаясь над её вопросами.

Похож? Вообще-то немного да.

— Ни капельки.

— Ну вот и нефиг задавать мне свои тупые вопросы. На, готовь своё безе, — Калужный протянул ей миксер и миску. Несколько минут Таня боролась с таким кощунством, как растрачивание сахара и яиц на безе, но потом, справедливо рассудив, что Новый Год бывает раз в году, начала отделять белки от желтков.

— Я думаю, он будет молчать, — вдруг отозвался Калужный, помешивая макароны в кастрюле. — Помолчит минут пять, а потом просто скажет: бл… — он на секунду запнулся, обернувшись к ней через плечо, и

Тане показалось, что его губы дрогнули, едва не сложившись в ухмылку. — Скажет: «Блин. Нахрен это дерьмо».

— Шш, разве так можно о нём говорить, — испуганно прошептала она.

Вдруг почувствовала щекотку в груди. Сдавленно хихикнула раз, потом второй, чуть громче, и вдруг засмеялась.

Господи, серьёзно? Засмеялась, прикрывая рот ладонью и отвернувшись, потому что уж он, конечно, сейчас пошлёт её, но в данный момент ей всё равно. Сейчас ей просто тепло, хорошо и очень, очень смешно.

Потому что утренняя паника отступает. Потому что она в безопасности, и рядом с ней, там, где-то справа, высокий сильный человек, который, Таня точно знает, не так зол, как хочет всем показать. Потому что, когда она оборачивается, то видит внимательный, какой-то особенно непривычный взгляд-для-неё. Для неё, а не в соседнюю стену.

И это… удивительно.

А вообще-то, ни капельки. Новый Год — это время чудес.

В одиннадцать Таня предприняла ещё одну попытку дозвониться в Уфу: набрала написанный мамой на клочке бумаги номер сначала на мобильнике, впрочем, не возлагая на это никаких надежд, а затем, уже с замиранием сердца, на домашнем. Но если мобильник хотя бы ответил вежливым молчанием, то домашний проговорил женским неприятным голосом: «Извините, связь не может быть установлена». Передразнив эту вредную женщину, ни в какую не желавшую соединить её с родными, Таня разочарованно положила трубку на место.

Поморщилась, как от боли, повернувшись на крутящемся стуле на сто восемьдесят градусов, и уставилась в телевизор, который полчаса назад включил Калужный «чтоб не слышать твоё бурчание, Соловьёва». По Первому крутили какой-то чёрно-белый фильм, совсем не новогодний. Кажется, «В бой идут одни старики», и Таня бы посмотрела его обязательно, с ногами взобравшись на диван, но утреннее беспокойство почему-то стало возвращаться, подтачивая её изнутри наподобие ноющей зубной боли.

Потому что… ну правда, что могло помешать маме написать ей хотя бы пару строчек? С почтой действительно были проблемы, но даже если мамино письмо и потерялось бы, она, не получая ответа и волнуясь, написала бы второе, третье, пятое — пока Таня не сказала бы ей, что всё хорошо, она много кушает, здорова, цела и счастлива. Рита… да, она могла не писать ей, несмотря на то, что они, кажется, помирились. Какие только капризы не приходят в подростковые головы! Ну а Димка и Вика? Эти двое каждый месяц писали ей из Москвы одно письмо на двоих, испещренное ошибками, каракулями и рисунками.

И вот все они, все эти четыре человека, молчали, не подав о себе весточки (неслыханное дело для мамы, вечно носящейся с детьми, как курица с цыплятами) даже к Новому Году, спустя полтора месяца после своего переезда.

Но ведь дядя Дима сказал ей не волноваться, сказал, что такое бывает и что он наводит справки… Значит, ничего страшного? Да?

— Да, — Таня прошептала это себе под нос, в пятнадцатый раз протирая и без того уже блестящую поверхность столешницы, пока Калужный возился около плиты.