Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
Федор Борисович был доволен своими наследниками. Дымя своим неизменным чубуком, говорил Голубеву:
— Умишко у них Бог не отнял. Каждый — с большим капиталом. Одно жаль — раскидала их жизнь по разным городам. Редко вижу. Ныне даже на Рождество не удосужились пожаловать. Дела-с. М-да. А какие могут быть дела в Рождество? Святое дело — детям у родителя быть. Вот ужо письма им напишу, поругаю.
— Что поделаешь, Федор Борисович? Как выпустишь из гнезда — назад трудно вернуть. Слава Богу, родительскую славу приумножили.
— Что есть, то есть, — крякнул старик… Ты-то, Филат Егорыч, что от ярмарки ждешь?
— Коль ирбитские купцы заявятся, заключу
— Одобряю, Филат Егорыч, ибо знаком с заводчиком Пахомием Дурандиным. Человек с солидным капиталом, но дам тебе совет. Постарайся заключить сделку в первые же дни, иначе потом сей Пахомий в разгул уходит. Тогда к нему и не подступишься. Содом и Гоморра. Так куролесит, что дым столбом. Он, таким образом, с себя сибирскую усталь скидывает.
— Благодарствую, Борис Федорович. Постараюсь не оплошать.
В Ростове в ярмарочные дни — яблоку негде упасть. Толкотня, суетня, зазывные крики извозчиков, а то и несусветная ругань. Улицы города узкие, а посему нередко те или иные повозки, особенно запряженные лихой тройкой, не могут разъехаться. Вот тут и наслушаешься самой отчаянной брани. Дело доходило до городовых, ибо между торговыми людьми и ямщиками даже возникали драки.
Борис Федорович выехал с Покровской на ярмарку в своем роскошном зимнем экипаже, рядом с ним покачивался на мягких сидениях и Голубев.
На облучке восседал дюжий кучер. Кучер особенный, на коего во все глаза смотрели зеваки. Будто барин сидит на козлах: цилиндр, ливрея, расшитая золотыми галунами, лайковые перчатки. Кучер мильонщика, только тросточки не хватает. Голос — иерихонская труба, так зычно и оглушительно гаркнет, что вороны с деревьев чуть ли не за полверсты от повозки с деревьев с перепугу слетают.
— А ну посторонись, посторонись, голь перекатная!
Под «голь» попадали у кучера не только сирые люди, но и торговый люд, двигающийся на своих повозках. Богатый экипаж и «сановный» кучер, с его устрашающим кличем, производил большое впечатление. Все, что двигалось вперед и назад, жалось к обочине, уступая дорогу ростовскому богатею.
Стенька остался не у дел, но он тем и доволен: таскаться за купцами — сплошная докука. Другое дело — вольготно походить по ярмарке, быть в любом месте, куда душа запросит. Конечно, хорошо бы домчать до родного села, но туда путь ему пока заказан, Настенки ему не повидать. Одна утеха: на ярмарку прибудут и сулостские мужики, а с ними и их сыновья и дочери. Дочери, разумеется, будут не все, а только те, которые имеют ухажеров. Настенки не будет, так как ее ухажер в бегах. И все же надо непременно повидать сулостских парней, они-то обо всем и расскажут. Правда, ярмарка длится две недели, поэтому односельчане могут появиться и не в первый день. Они со своим луком и чесноком больше двух-трех дней на торгах не бывают, ибо основную часть овощей продают по осени, когда и «товар» поувесистей, и зимней подсушки не требует.
Таким образом, овощные ряды будут для Стеньки наиболее посещаемым местом.
Но не зря говорят: человек предполагает, а Бог располагает. В первый же день ярмарки, идя к торговой площади, что у храма Спаса на Торгу, к Стеньке вдруг кинулась миловидная девушка в заячьей шубейке и серых валенках. Парень ахнул: Настенка!
— Стенечка!.. Мой любый Стенечка!
Господи, каким счастьем лучились ее карие глаза!
Стенька,
— Как же ты здесь очутилась?.. Почему тебя взял отец?
— Он не хотел, а я слезами залилась. В ноги тятеньке упала. Пожалел-таки. Тятенька тут с купцом заговорился, а я вдруг тебя увидела. Вот уж не чаяла.
— Пойдем отсюда, Настенка, пока отец не увидел.
— А как же тятенька?
— Да пойдем, говорю!
Стенька потянул девушку с Торговой площади к центральным улицам города.
— Давай и мы будем столбиться. Видишь, сколь пар прогуливается.
— А нам можно? Мы же не оженки [56] , Стенечка.
56
Оженки — молодожены.
— Можно. Все же сулостские знают, что я твой ухажер. Смелей, Настенка.
Девушка глянула на Стеньку влюбленными глазами и подала ему руку. Влившись в двухсторонний поток молодых пар, Стенька и Настенка, радостные и возбужденные, вначале шли молча, а затем девушка, словно опомнившись, спросила:
— Стенечка, милый, где ж ты пропадал? Поведай мне. Уж я так за тебя боялась!
— Теперь не бойся. Пока гуляем, все тебе расскажу…
Настенка удивлялась, ахала, а затем поделилась своей новостью:
Новому бурмистру Андрею Курбатову князь Голицын «важное наставление» о посадке земляных яблок прислал. В Сулости целый переполох.
— Что в «наставлении?»
— На словах кое-что помню. Вот послушай…
Однако для удобства читателя приведем письмо князя Сергея Голицына полностью, ибо оно сыграет значительную роль в дальнейшей судьбе Стеньки:
«Опытом доведено, что размножение картофеля при случаях неурожая хлеба может служить важным предохранительным средством от голода. Посему возлагаю на твою ответственность внушить всем крестьянам и наблюдать тебе за ними неупустительно, чтоб крестьяне все вообще, как и сам ты, сеяли картофеля ежегодно сколь возможно больше, ибо он при урожае хлеба заменит многое в харчевной пище, особенно же для детей, а в случае неурожая хлеба может для всех заменить оный. И для того толковать ясно всем крестьянам, чтоб они размножили посев его для собственной своей пользы. О посеве и урожае его доносить ко мне в свое время, как об урожае настоящего хлеба. О печении из картофеля хлеба вместе с ржаной мукой при сем налагается наставление» [57] .
57
Следует заметить, что крестьяне вотчинных сел князя С. М. Голицына произвели посев картофеля (в отличие от других мест различных губерний) без смуты.
— Да будь оно проклято, чертово яблоко! — сердито воскликнул Стенька.
Глава 8
ПАХОМИЙ ДУРАНДИН
Пахомий Дурандин вернулся с ярмарки в самом добром расположении духа. Еще с порога, не скинув с себя кунью шапку и полушубок на собольем меху, крикнул:
— Амос! Ставь графин водки. Гулять будем!
— Выходит, с удачей, Пахомий Семеныч?
— А ты как думал? Мой товар не залежится. Глянь!
Вытянул из пухлого бумажника пачку векселей, тряхнул ими в воздухе.