Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
— Однако, — крутанул головой Стенька. — Выручить бы можно, да гармони нет.
— Не изволь беспокоиться, милок. Гармонь тебя ждет.
Стенька на минуту призадумался. За полдень еще не перевалило, времени еще предостаточно. Филат Егорыч все свое время проводит с Мясниковым, а он, Стенька, до вечера предоставлен самому себе. Вчера погулять ему с Настенкой пришлось не столь уж и долго: увидел ее отец и тотчас с местным мужиком, закупившим товар, отправил домой, а Стеньке хмуро заявил:
— Ты вот что, паря, дочь мою забудь. Про тебя тут всякое мужики языками чешут. Немало худого.
— Да
— Враки не враки, но я свою дочь оберегу.
— Оберегай! — вскипел Стенька. — Новый приказчик начнет домогаться, кто защитит? Хвосты подожмут. Ты уж лучше, Филимон, Настенку на замок посади.
— Прощевай, — отмахнулся Филимон и зашагал прочь.
У Сеньки же защемило сердце…
Сейчас же он посматривал на умильное лицо приказчика и… думал о гармошке. Может и в самом деле съездить в Юрьевскую слободу, коя в двух верстах от Ростова Великого? Гармошку давно в руках не держал. Так и хочется пробежаться по певучим звонким пуговкам! И раздумывать нечего. Гармонь и печаль развяжет, и душу повеселит. Ехать!
— Обратно довезете?
— Какой разговор. Доставим в наилучшем виде, мил человек.
Вскоре тройка, миновав каменный пятиглавый храм великомученика Георгия и святого Феодора Стратилата, встала у просторного дома бывшего бурмистра Иннокентия Сундукова, который каждую ярмарку пускал к себе цыган, извлекая из этого немалую выгоду, ибо подгулявшие купцы, развлекаемые цыганами, на красненькие не скупились; опричь того дом Иннокентия облюбовали пятеро «веселых» арфисток [59] , приезжавших из заштатного театра, чтобы опустошить пухлые бумажники толстосумов. Все они были жеманны, недурно одеты и довольно миловидны.
59
Арфистка — в данном случае женщина легкого поведения, имеющая касательство к тому или иному театру.
Дом Сундукова был разделен на две половины; одна выходила на улицу, другая — в сад, причем «садовая» часть строения была разбита на несколько комнат, предназначенных для биллиардной, картежной и «опочивальни», в которой «гости» развлекались с барышнями. Иннокентий хотя и торговал чесноком и луком, но основной барыш ему давали ярмарочные дни, коих он нетерпеливо ждал и кои все две недели веселили его душу, когда он с вожделенной улыбочкой пополнял свой довольно уже нешуточный капитал.
В слободе Иннокентия многие недолюбливали, особенно благочестивые люди, называя дом Сундукова вертепом, а его хозяина приличествующими этому определению словами, но Иннокентий, разъедаемый жаждой наживы, к осуждению слобожан был безучастен: золотой телец важнее каких-то патриархальных предрассудков.
Дом Сундукова был заполнен тем оживленным развеселым гулом, кой слышен на всю слободу. Стенька застыл в дверях, ошарашенный увиденным. Посреди комнаты стоял обширный стол, за которым сидели (изрядно уже пьяные) шестеро купцов, а вокруг стола бушевало в огневой пляске цыганское племя, — красочное своими яркими нарядами (особенно женщины) и задорными
Приказчик Чекмез, протолкавшись к столу, что-то шепнул незнакомому осанистому пышнобородому купцу в голубой бархатной жилетке. Тот кивнул, поднялся и поднял руку в дорогих перстнях и бриллиантах.
— Ша, ромэлы! Ша!
Цыгане прекратили неистовую пляску, а Дурандин поманил к себе Стеньку.
— Ты и впрямь умеешь играть на гармошке?
— Балуюсь, ваше степенство.
— Ну, тогда и меня побалуй. Какие гармоники знаешь?
— Их много, ваше степенство.
— Назови, а мы послушаем.
— Отчего ж не назвать? Тульская, саратовская, бологоевская, вятская, ливенка, елецкая, немецкие и венские однорядки и двухрядки…
— Буде. А ты на какой играешь?
— На тальянке, ваше степенство.
Купец глянул на приказчика.
— Сей момент, ваша милость.
И минуты не прошло, как в руках Стеньки оказалась любимая его тальянка — новая, ярко расписанная, с малиновыми мехами. Чувствовалось, что гармонь только что извлекли из лавки, но певучая ли? Не всякий мастер способен сотворить божественные звуки, способные даже мертвого пустить в пляс.
Пробежался по перламутровым кнопкам и тотчас определил: гармонь добрая, на такой играть — одно удовольствие.
— Что изволите послушать, ваше степенство?
— Давай песни, а там поглядим.
Дурандин вернулся к собутыльникам, а Стенька завел одну из любимых народных песен. Купцы охотно подтянули. Затем последовала вторая, третья, пока Дурандин, изрядно загрузившийся водкой, прокричал:
— Давай «русского!». Гуляем, православные!
Стенька заиграл с «выходом». Дурандин хоть и был изрядно пьян, но пляску исполнил недурно, — и все это с залихватским уханьем, посвистом и тяжелым топотом хромовых сапог с черными толстыми каблуками. Плясал в одной жилетке, поверх которой подпрыгивала золотая цепочка, тянувшаяся в карман с круглыми золотыми часами. Пышная рыжая борода растрепалась, желудевые глаза сверкали, а из приоткрытого губастого рта хрипло вырывалось:
— Гуляй, Ирбит!.. Пляши, губерния!..
Купцы дружно хлопали и еще больше задорили:
— Давай, Пахомий!.. Молодца-а!..
Наконец выдохся Пахомий; пот заливал раскрасневшееся лицо; покачиваясь, подошел к Стеньке, вытянул из кожаного бумажника сторублевую ассигнацию и положил ее на гармонь.
— Потешил, голова кучерявая. Чарку гармонисту!
— Благодарствуйте, ваше степенство, но водку я не пью.
— Удивил, парень. Курица и вся три копейки — и та пьет. Пей, тебя сам Пахомий Дурандин просит. Пей!
Быть бы бузе, но тут к заводчику вовремя подбежал приказчик с большой оловянной кружкой.
— Я извиняюсь, ваша милость, но сей гармонист пьет только особую водку.
— Какую еще особую?
— Можжевеловую.
— Да ну? Она же крепче анисовой. Молодцом, парень.
Дурандин пошел к столу, а Чекмез шепотом произнес:
— То — квас, но пей как водку, иначе не отвяжешься.
Стенька все понял и неторопливо, морщась, осушил всю кружку. Крякнул.
— Крепка, подвздошная! Хоть бы огурчика кто поднес.