Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
— Вот они — красненькие и синенькие. Большие тыщи в векселя вложены! Как и помышлял — в два дня управился. И-эх, гуляй, изба, пляши, горница!
Пахомий Семеныч, взмахивая тяжелой рукой и притопывая белыми бурками, аж в плясовую пошел. Большой, осанистый, пышнобородый.
— Весьма рад вашему успеху, — выдавил льстивую улыбку Фомичев, а затем сторожко кашлянул:
— Векселя-то надежные, ваша милость?
— Глупый вопрос. Ты что своей безмозглой башкой думаешь, что меня щелкоперы вокруг пальца обвели? Не на того напали. С солидными людьми
— Разрешите полюбопытствовать. И дорог ли нынче пуд?
— Это, Амос, кто какой чай любит. У меня ж не один сорт: байховый, кирпичный, черный кантонский и даже цейлонский.
— Ишь ты. Мы-то все российский, кирпичный [58] . Пятнадцать рубликов пуд.
— То — помои. Угощу тебя цейлонским. Дороговат, пять красненьких пуд, но весь разобрали.
— И впрямь, мода-с. Никаких денег не жалеют.
Амос оглядел стол, собранный заботливой рукой хозяйки.
58
Кирпичный — низший сорт чая, спрессованный в виде кирпичей.
— Кажись, все ладно, Серафима. Ступай в горницу, а мы с их степенством потолкуем… С добрым почином, Пахомий Семеныч.
— С добрым, Амос.
Выпили по чарке, закусили белыми груздями и боровыми рыжиками (хозяин уже знал, что заводчик является большим любителем соленых грибов), а затем их разговор завертелся вокруг ярмарки. Он, перемежаясь рюмками, тянулся бы долго, если бы вдруг Дурандин (уже в изрядном подпитии) не произнес:
— На тот год завалюсь к тебе с одним из самых крупных уральских промышленников. Так что, готовься принимать гостей, Амос Никитич.
— Всегда с полным удовольствием, Пахомий Семеныч, да только как бы мне в ящик не сыграть.
Дурандин даже очередную рюмку задержал подле рта.
— Ты чего мелешь, Никитич? Кажись, на здоровье не жаловался.
— И ныне не жалуюсь… Лихой человек завелся. Убить меня грозится.
— А ну-ка рассказывай, — и вовсе отложил рюмку заводчик.
У Амоса же давно созрела мысль, как рас-
правиться с неугодным ему Стенькой Грачом. И поможет ему в этом хитроумном деле Дурандин.
— Тут вот какое дело, — озабоченно крякнув, начал Фомичев. — Сей Стенька, человек, хоть и молодой, но воровской, так и зырит, где бы чего свистнуть. Ему коня украсть — что плюнуть. Ворует и перепродает. Как-то в сумерках у своей конюшни его застал, а то бы свел моего Гнедка. Сказал ему крепкое словечко, а тот — не только отпираться, но на меня с лопатой накинулся, едва голову мне не срезал, хорошо увернулся. Ему же человека загубить, что комара придавить, ибо сам-то он такой громадный верзила, коих и в губернии, поди, не сыщешь.
Пока Амос складно повествовал о Стеньке, лицо Дурандина наливалось багровой краской, а серые выпуклые глаза становились все колючей и злее.
— Да я этого паршивца, как клопа раздавлю!
Дурандин с такой силой бухнул по столу увесистым кулаком, что миска с солониной полетела на пол.
На шум выплыла из горницы дородная супруга в кубовом сарафане.
— Серафима, принеси свежих грибов из погреба да шматок копченого сала прихвати. Живо!
— Слышь, Амос, — качнулся в кресле Дурандин. — А ты чего в полицию не заявишь на сего прохиндея?
— Сказывал, а проку? Руками разводят. Не пойманный — не вор. А я так мекаю, что Стенька своим барышом с самим исправником делится, но не докажешь. Вот и ходит сей головорез гоголем.
— Больше не походит, не походит! — вновь пристукнул кулаком заводчик. — Как его сыскать?
— Ничего мудреного, Пахомий Семеныч. Ныне он по ярмарке шатается. Приметная личность. На голову выше всех, в бараньем полушубке, лисьей шапке, волосом черен, кучеряв.
— Найду. Своих людишек с приказчиком подключу. Чекмез у меня ушлый. Тройкой раздавлю, паршивца! — опрокинув очередную рюмку, — произнес Дурандин.
— Надо бы тишком, Пахомий Семеныч, чтоб комар носу…
— Ты кого учишь, дурья башка? Аль я своей головы не имею? Да я не такие дела проворачивал!
Амос уже изучил натуру уральского промышленника. В крепком подпитии тот мог и в буйство впасть. Постарался умаслить Дурандина.
— Верю, ваша милость. Умом вас Бог не обделил, ишь, какими капиталами ворочаете. Нам бы вашу голову. Давайте-ка еще по рюмочке за вашу смекалку.
— Наливай, дьявольская душа!..
На другой день на улице было морозно, но Стеньке в комнате не сиделось. Пошел бродить по шумному городу.
И часу не прошло, как подле Стеньки вдруг остановилась чья-то богатая тройка. Из повозки выбрался кряжистый, чернобородый мужик с раскосыми глазами. То был приказчик Дурандина, Чекмез.
— Не ты ли Стенька Грач, милок?
— Да кажись я, борода.
— Слава тебе, Господи! — размашисто перекрестился приказчик. — Обыскались мы тебя.
Стенька пожал широкими плечами, а Чекмез, изобразив на лице щедрую улыбку, продолжал:
— Выручай, Стенька. Хозяин мой желает изрядно повеселиться. В Юрьевской слободе с цыганами тешится, но цыгане ему уже надоели. Приказал знатного гармониста сыскать. Окажи милость. Купец хорошо заплатит и чарочку поднесет.
— К чарочке не приучен, а вот ядреный квасок… Впрочем, как же вы узнали, что я на гармошке балуюсь? — удивился Стенька.
— По торговым рядам бегали, людей спрашивали. А тут на сулостских огородников угодили, вот они и подсказали. И даже обличье твое. Выручай, милок!