Чертово яблоко (Сказание о «картофельном» бунте)
Шрифт:
Озаботился Пятуня. Постоял минуту-другую — и надумал рискнуть. Во двор можно пройти через сени. Правда, в темноте сделать это будет мудрено, но попытка не пытка.
На счастье Пятуни сени были освещены двумя керосиновыми фонарями, висящими на стенах. Дворовый снял один из них, и в тот же миг из избы вышел Василий в лакейской форме.
— Ты чего тут?
Пятуня замялся, а затем скумекал:
— Мне бы во двор, милок… По нужде.
— Из ямщиков, что ли?
— Ага…
— У нас тут не городской нужник, — строго высказал Василий, но, глянув на страдальческое лицо мужичка в тулупе, махнул рукой. — Ну да леший с тобой. Пойдем, провожу.
Отобрав у Пятуни фонарь, Василий спустился по невысокой лесенке во двор и показал мужичку отхожее место.
— Тулуп-то сними, дурень.
— Сейчас, милок, я быстро.
Выйдя из нужника, Пятуня несвязно проговорил:
— Прости, милок… Тут где-то человек на холоду помирает.
— Что за чушь? Держи тулуп.
— Не чушь… А ты посвети по всем углам… Человек, баю, опился. Не окочурился ли?
— А ты откуда знаешь? — недоверчиво вопросил Василий.
— Да уж знаю. Посвети, ради Христа.
Василий прошелся с фонарем по широкому двору, а затем озадаченно возгласил:
— И впрямь, ямщик. Подле стойла дрыхнет. Ну и ну!.. Да это же гармонист Стенька. Эко наклюкался. А ну вставай!
Василий пнул Стеньку сапогом, но тот и не пошелохнулся.
— И впрямь, не окочурился ли? Вон и ворота приоткрыты. В такой-то мороз!
Оба принялись тормошить Стеньку, шлепать его по лицу. Парень издал едва уловимый стон.
— Слава тебе, Господи. Жив! — возрадовался Пятуня.
— Надо его в избу волочь. Тянем за руки… Тяжеленный, дьявол. Это он можжевеловой водки набрался.
С превеликим трудом втянули Стеньку в комнату и оставили возле печи.
— Да он холоднущий весь и чуть дышит, — забеспокоился Пятуня. — Как быть-то, милок?
— От чего чуть не помер, тем и лечить будем. Водки с перцем влить — очухается…
В комнату вошел Сундуков.
— Это еще что за представление?
— На дворе обнаружили, Иннокентий Сидорыч. Никак, вышел по нужде, да так и рухнул на дворе. Он, ить, можжевеловой наклюкался. Сам видел.
— Слабак. Такой-то верзила.
Иннокентий ничего не знал о кознях заводчика Пахомия Дурандина и его приказчика Чекмеза: оба опасались огласки, грозящей большими неприятностями.
— Слабак, — повторил Сундуков и приказал:
— Вы тут его приведите в чувство, а мне к гостям пора…
Утром Стеньку привезли в дом Федора Мясникова. Гаврилыч, войдя в комнатку, отведенную для кучера, осуждающе покачал головой.
— Ну,
— Отвяжись! И без тебя башка трещит.
— Вот-вот. То он святой трезвенник, а то — несусветный пропойца. За версту разит. Тьфу!
— Отвяжись, сказываю!
— Не отвяжусь. Вечор тебя Филат Егорыч обыскался. Сердит был, жди расправы.
— Чего искал-то?
— Восвояси собирается, вот и искал.
Прихода Филата Голубева долго ждать не пришлось. Ему не захотелось распекать кучера на глазах Мясникова и его слуг, а посему предпочел спуститься вниз. Его острые пепельные глаза были и впрямь злы.
— Не слишком ли много я тебе воли дал, стервец? — сразу же взял в оборот кучера Филат Егорыч. — И как ты мое доверие оправдываешь? Возмутительным разгулом! Хозяин ему не указ, можно и по ночам бражничать. Стервец! На сей раз ты от плетки не уйдешь!
Заводчик и впрямь занес над Стенькой плетку, но тот перехватил его руку.
— Охолонь, хозяин. Ударишь — уйду, как и ране упреждал.
— Ты еще учить меня смеешь?! — вконец разошелся заводчик, но Стенька с такой силой стиснул кисть его руки, что плетка упала на пол.
Раздраженный Голубев сел на стул и, с неутихающей злостью, произнес:
— Уходи! Видеть тебя не хочу, забулдыгу.
Стенька накинул на себя полушубок и уже от дверей сказал:
— Прощай, хозяин. Плетку для другого кучера прибереги. Моей же вины нет.
— А ну стой!.. Как это нет?
— Очень просто. Опоили меня, хозяин. Мне водки и на дух не надо, а тут…
— Рассказывай, но если на толику соврешь, пощады не жди.
Стеньке и утаивать нечего: рассказал все, как было, после чего Филат Егорыч, распахнув сюртук и теребя золотую цепочку от часов, неопределенно хмыкнул:
— Вечно ты попадаешь в какие-то смутные истории, не поддающиеся здравому смыслу. То, что Пахомий Дурандин мог силком тебя заставить пить водку, и доказывать не надо. А вот то, что тебя сразила кружка квасу, никогда не поверю.
— Да я и сам не пойму, что со мной произошло, Филат Егорыч, но ощущение такое, что меня сонным зельем опоили, отчего я едва Богу душу не отдал. А потом и впрямь пришлось водку пить, чтобы в себя прийти.
— Весьма странное происшествие. Какой смысл тебя зельем опаивать и кому это на руку? Да и спаситель твой появился в доме Сундукова самым диковинным образом. Целый клубок загадок. Надо бы его распутать, да, жаль, времени нет. Готовь тройку, господин кучер.
Последние слова Голубев произнес жестко и не без доли сарказма.