Четвертый брак черной вдовы
Шрифт:
Она неторопливо перебросила волосы на грудь, открыв для обзора точеную шею и спину, прикрытую корсетом лишь до лопаток. Горячее мужское дыхание тут же опалило шею. Катарине показалось, что она ощутила легкое прикосновение губ — полупоцелуй, легкий, как полет перышка на ветру — но муж оказался верен слову и не дотронулся по-настоящему. И это влечение при невозможности прикосновения было мучительно-сладким, волнующим до дрожи в коленях.
— и нравится все больше и больше, — продолжил Хоэль тихо.
— Вы принудили
— И ни о чем не жалею, — сказал он. — Можете сердиться на меня Да хоть прокляните!.. Но это преступление — прятать такую красоту. Вы вы прекрасны.
— Неужели? — переспросила Катарина с невольным лукавством.
— Вы — самая красивая женщина на свете, — заверил он ее пылко. — Вы вся — как будто из драгоценных камней. Ваша кожа, как слоновая кость, а губы — алые, как рубины, а зубки — белее жемчуга. Так бы и съел ваши зубки, только вы их все время прячете.
— Какое коварство! — усмехнулась Катарина, удивленная, что им обоим пришли одинаковые мысли, а в следующее мгновение она изумленно распахнула глаза, потому что ее муж начал нараспев декламировать стихи. Ее стихи. Вернее, стихи Гарсиласо де ла Васо.
— Прячешь ты и жемчуг, и рубины,
Только улыбнешься — я богат.
И как вор, наживою томимый,
Я мечтаю воровать стократ.
Сумасшедший вор я — не иначе.
Что поделать? Разум потерял!
Ночью каждою, надеясь на удачу,
Лишь твои рубины воровал.
Вот луна взойдет над Тьергой томной,
И спешит вор в тот же самый дом.
Будь щедра, моя златая донна,
Будь щедра со мной — простым вором, -
Хоэль читал стихи не спеша, с выражением, а Катарина слушала, прикрыв рот ладонью, чтобы спрятать улыбку.
— Так мне удастся украсть ваши рубины? — прошептал он ей на ухо.
— О, какие пламенные строки, — ответила Катарина тоже шепотом, с трудом сдерживая смех. — Вы решили поразить меня чужой галантностью? Если мне не изменяет память, это сонет дона Гарсиласо.
— Вообще-то, это мои стихи, — ответил ей муж без тени смущения.
— Да что вы! — тут Катарина не выдержала и расхохоталась. Она пробежала по комнате и схватила бархатный халат, приготовленный заботливой Лусией, и сложенный возле туалетного столика, и набросила на плечи. — Я потрясена, дорогой Хучо. Что же вы молчали раньше?
— Это что-то изменило бы? — спросил он, жадно обшаривая ее лицо взглядом. — Вы полюбили бы меня, если бы узнали, что я и де Васко — одно лицо?
— Де ла Васо, — поправила его она, словно не замечая вопроса про любовь. — А вы говорите правду? Что-то до этого времени вы не проявляли никакого стихотворного таланта.
— Скажем, вы и не пытались рассмотреть во мне хоть какие-нибудь таланты, — нашелся он с ответом.
— Еще что-нибудь прочитаете? — спросила Катарина
— Вам понравилось? — спросил он.
— Очень, — заверила Катарина. — Обожаю любовные стихи. А уж узнать, что мой муж — это поэт, который свел с ума всех женщин Арагона
— Так я прочту еще, — сказал он, обрадовавшись, как ребенок.
— Читайте, — великодушно разрешила Катарина.
— Актер плохой, забывший роль свою,
Влюбленный, робкий пред тобой стою.
Молчу не оттого, что нечего сказать,
А оттого, что на устах печать –
Печать любви. И я молчу, страдая,
Но как ее сорвать — увы! — не знаю.
Я на коленях пред тобой стою,
Любовь моя, печать сними свою, -
читая сонет, Хоэль опустился на колени перед креслом, а на заключительных строках руки его словно нечаянно легли на колени Катарины.
— Для уст, запечатанных любовью, ваши весьма красноречивы, — заметила она, пока он сначала робко, а потом смелее принялся оглаживать ее — колени, полные икры, тонкие щиколотки, заставляя чуть развести ноги. — А для человека, давшего обещание, у вас слишком короткая память, — голос Катарины предательски дрогнул, и, ободренный этим, Хоэль скользнул ладонями от ее коленей и выше, коснувшись горячими пальцами нежной кожи повыше чулок.
— Я от вас совсем угорелый, донья, — зашептал он хрипло, и глаза его заблестели безумно, как у дикого зверя. — Все эти ваши вещички они чудо, как хороши, но я хотел бы посмотреть на вас совсем без них!..
— Вы обещали, — сказала Катарина твердо. — Придите в себя.
Ей нелегко пришлось в этой борьбе — и бороться пришлось вовсе не с Хоэлем, а с собой. Его страсть, его порыв, такое откровенное желание — не спрятанное под маской учтивости, не загнанное в рамки приличия — не могли оставить ее равнодушной. И сколько же нужно было приложить усилий, чтобы устоять перед этой дикой силой.
— Надо остановиться, — повторила она.
Помедлив, Хоэль убрал руки, напоследок погладив и сжав колени жены, а потом встал и отвернулся, взъерошив волосы и шумно вздохнув.
— Вы обещали только смотреть, дон Поэт, — сказала Катарина, обращая все в шутку и поспешно запахивая халат. — Все, посмотрины закончены, отправляйтесь-ка спать.
— Да уж, — он оглянулся, окинув ее таким откровенным взглядом, что им впору было зажигать фитили у свечей, — самое время для сна.
— Спокойной вам ночи, Хучо, — пожелала она с улыбкой.
Он ушел, ничего больше не сказав, а Катарина распахнула окно, жадно и с наслаждением вдыхая ароматный ночной воздух. Он охладил ее разгоряченные щеки, а рядом пела какая-то ночная птица, и Катарина сидела на подоконнике, слушая ее пение, пока не взошла луна.