Дайте собакам мяса
Шрифт:
— Да что там разбираться? Ты же на немецком говоришь? — он кивнул. — Вот и иди в любой музыкальный магазин и попроси студийные наушники «джек» на четверть. Запомнишь или запишешь?
— Да лучше запишу, — с сомнением сказал он. — «Джеки» какие-то. Чего хоть четверть?
— Дюйма, — я улыбнулся. — Это диаметр разъема. А «джек» — это тип разъема. Пойдем, покажу, куда его втыкать собираюсь.
Мы прошли во вторую комнату, где Макс оторопел от вида моих гитар, и показал ему гнездо для наушников на усилителе.
—
— Ладно, понял, — кивнул Макс. — Привезу. А ты реально играешь?
Он махнул в сторону гитар.
— Ну да, иначе зачем бы я их покупал?
— А… а сыграй что-нибудь?
— Ох… — притворно вздохнул я. — Что-то конкретное или на мой вкус?
— Давай на твой…
Он тут же плюхнулся на стул, который остался со вчерашнего вечера и приготовился внимать.
— Э нет, не так сразу, — улыбнулся я. — Сначала всё это хозяйство должно нагреться. Поёдем ещё по чайку пока?
Но Макс не согласился. Поэтому я сначала побренчал немного на акустике — сыграл «Сказку» в её первозданном, не испорченном украинцами виде, а потом и «Позови меня с собой», заодно изобразив, как мы эту песню показывали на конкурсе в Киеве. Они — Татьяна тоже к нам присоединилась — даже посмеялись, узнав, что сотрудники сумского управления хоть на время, но превратились в настоящих актеров.
Ну а потом усилитель дошел до кондиции — и я выдал «She Loves You», которая даже на половине громкости звучала хорошо. Конечно, мой английский был далек от совершенства, а Jolana звучала совсем не как Rickenbacker, но звук у изделия чехословацких мастеров был достаточно старомодным и насыщенным, так что, на мой взгляд, всё получилось как нельзя лучше.
— Как-то так, — сказал я, откладывая гитару и выключая усилитель. — Могу ещё поиграть, но я сегодня уже часа два инструмент мучил, вон, Таня соврать не даст. Да и соседи прибегут, если я ещё что-то такое выдам, для того и прошу у тебя наушники, чтобы их не беспокоить.
— А круто, — Макс наконец вспомнил, как дышать. — Слушай, а когда ты так научился? Ты же вроде раньше говорил, что не играешь.
— Не играл, — поправил я, мысленно кляня на чём свет стоит «моего» Орехова. — Но слух у меня, оказывается, есть, голос тоже, пальцы имеются — почему бы и не играть? Научиться недолго, я в Сумах с ребятами из настоящего ансамбля тренировался, много чего у них почерпнул.
А сам скрестил пальцы, загадав, чтобы Макс никогда не встретился с Савой, потому что у них будет разный взгляд на моё умение играть на гитаре.
* * *
— У тебя была странная работа, — сказала Татьяна.
Макс уехал, я вернулся в квартиру, и мы устроились перед телевизором. По программе обещали нечто безликое под названием «Эстрадный концерт», в которые иногда включали то, что советские идеологи обозначали «ритмами зарубежной эстрады». Однажды мне довелось увидеть Pink Floyd — кажется, уже с Гилмором, но ещё с Барреттом; они выступали на каком-то шоу, логотип которого
— Обычная, — ответил я, глядя на Кобзона, который проникновенно пел «Балладу о красках». — На самом деле она чем-то похожа на вашу, актерскую. Роли расписаны, текст есть — инструкции, инструкции и ещё много раз инструкции. Остается только выполнять пожелания начальства — встань там, повернись туда, здесь поплачь, там засмейся.
Татьяна и в самом деле засмеялась. Мне нравился её смех.
— Действительно, как в театре, а Юрий Петрович именно такое начальство, строгое… чуть не по его — начинает ругаться, называет бездарью, грозится выгнать…
— И многих он выгнал?
Кобзона сменил Юрий Гуляев с песней «Русское поле», и я понял, что никаких Pink Floyd сегодня не будет — это был повтор номеров из финальной «Песни» прошлого года.
— Одного, — Татьяна смешно наморщила лоб. — Это при мне. А до меня ещё нескольких, но они, кажется, сами ушли. Юрий Петрович их называл «балластом».
Я многозначительно кивнул. Вопреки широко распространенному заблуждению, Театр на Таганке возник не на пустом месте — там уже пару десятков лет работал театр драмы и комедии, но как-то вполсилы. Режиссеры что-то ставили, актеры что-то играли, зрители что-то смотрели, но про сам театр знали, кажется, только жители соседних домов. Так что когда до московских властей дошло пожелание свыше о предоставлении Любимову собственной сцены, они отдали ему в кормление этот недоразвитый театрик, с которым никто не знал, что делать — на тебе, боже, что нам негоже. Впрочем, в результате Москва получила очень модное место, где всегда был аншлаг — и, наверное, власти втайне радовались этому, морщась при упоминании сомнительного репертуара. С другой стороны, актеры, которые работали в том театре до Любимова, вынуждены были куда-то уйти, потому что не вписались в творческие планы нового худрука — но, думаю, их просто распихали по другим заведениям, которых в Москве и области было много. В целом всё это было мне уже безразлично — и судьба актеров, и судьба самого театра, который уже стал центром либеральной фронды, — поскольку теперь это были не мои заботы. Ну а билеты туда мне, надеюсь, сможет обеспечить Татьяна.
— Ты как-то неправильно отреагировала, когда я сказал, что остался без работы, — сказал я, покосившись на девушку.
Смотреть на неё было значительно приятней, чем на Галину Ненашеву, которая старательно тянула «Я люблю тебя, Россия».
— Почему? — она недоуменно посмотрела на меня. — Я же не могу заставить тебя делать то, что ты делать не хочешь.
— Я не про это, — улыбнулся я. — Просто ты беременна, у нас скоро будет ребенок, это расходы, а я остаюсь без зарплаты и без очень хорошего места.
Я не стал напоминать Татьяне, что она тоже осталась без зарплаты — да и в целом не считал это проблемой. Ещё в Сумах я показал ей «тумбочку», в которой хранил деньги, и объяснил, что она может брать там столько, сколько хочет; в Москве роль такой «тумбочки» выполнял обычный конверт, который лежал в шкафу. Правда, основную массу денежных знаков я хранил на сберкнижке, соблюдая традицию, заведенную «моим» Ореховым. К тому же до конца восьмидесятых это был вполне надежный и рабочий способ.