Деревня на перепутье
Шрифт:
— Он очень обо мне заботится, — неискренне сказала Ева; последние слова Мартинаса она поняла как упрек Арвидасу, и задетое самолюбие жены заставило ее выступить на защиту мужа. — В колхозе он, может быть, и строгий, зато дома… Нет, Мартинас, я не думаю, что женщина могла бы желать лучшего мужа…
— Вам лучше знать. Ну, в колхозе, повторяю, такими вот загибами далеко не уедешь. Народ в Лепгиряй дошлый. Я уж говорил об этом Арвидасу, но он только посмеялся и обозвал меня трусом. Я-то против него ничего не имею. Поначалу вроде бы и сердился, признаюсь… А теперь… Что ни говори, он человек, достойный уважения. Ну, друзьями мы с ним, конечно, никогда не будем — слишком уж разные. Вот с вами мне приятно поговорить, мы друг друга понимаем, а с Арвидасом мне всегда не по себе — он меня как бы давит.
Ева
— Мартинас, — прошептала она, взволнованная его откровенностью. — Я лгала… Мне так надо с вами посоветоваться. Он хочет отдать огород, Мартинас…
Оба минутку помолчали. Арвидукас уже трубил во дворе, но теперь он Еву не заботил. Ничто теперь ее не заботило. Она стояла молча, впившись глазами в Мартинаса. Ждала. Так ждет подсудимый заключительных слов приговора.
— Что же. Это будет хорошим примером для других, — наконец ответил Мартинас, ничуть не удивившись. — Арвидас хочет многим скостить участки. В этом году и у меня, как холостяка, будет всего тридцать соток.
— Но у нас и тридцати не будет! — воскликнула Ева, разочарованная этим ответом и вместе с тем почувствовав непонятное облегчение. — Ни коровы, ни свиней. Никакого подсобного хозяйства.
Мартинас одобрительно кивнул.
— Это хорошо. Вам станет много легче, Ева. И правда, зачем мучиться, когда можно жить привольней? Будто вам денег не хватает…
— Деньги… Как будто дело в деньгах… — Она схватила руку Мартинаса. Теперь ей было все равно, что он может подумать про нее и про ее отношения с Арвидасом. — Ведь у меня только две руки — мой мальчик и огород. Он хочет отрубить у меня одну!
Мартинас растерянно вытащил нож из-за голенища, повертел и сунул обратно. Он уже сердился на себя за то, что пустился в разговоры, но ему стало жалко женщину, и он не решался уходить, не успокоив ее.
— Не понимаю, — сказал он. — На мой взгляд, Арвидас как раз и хочет вам добра. Я вот люблю Году и тоже бы не хотел, чтоб она тяжело работала. Когда мы поженимся, у нас не будет огорода, если мы сможем прожить на трудодни. В семье всего важнее любовь, Ева. Когда любви нет, никакой огород семью не слепит.
Сам того не желая, он попал прямо в сердце. Ева резко повернулась, будто получив пощечину, и, шатаясь, пошла по проходу.
«Он правильно сказал. Да, Арвидас больше меня не любит».
Мартинас постоял немного, пожал плечами и повернул к двери.
— Я сам скажу Гоялису, чтоб пришел ободрать теленка, — крикнул он в дверях.
Она машинально кивнула, хоть ничего не поняла. Направилась ко второй двери, повернулась и двинулась назад плывущей походкой лунатика.
…Ладно, пускай он делает как хочет. С этой минуты она будет вести себя так, будто ее и нет вовсе. Пускай он властвует один. Она будет беспрекословно выполнять все его приказы. Он хочет п о к а з а т ь другим п р и м е р и отдать огород. Пожалуйста, она не против. Он хочет, чтоб она читала книги. Ладно, она будет читать книги. Она будет делать все, жертвовать собой ради его блага, как самоотверженная мученица, а он, если у него есть еще остатки совести, не сможет остаться равнодушным к ее оскорбительной покорности.
Она обернулась и пошла было снова в другой конец телятника, но вдруг опомнилась и испуганно огляделась.
— Арвидукас! — позвала она хриплым голосом.
Никто не откликнулся.
— Арвиду-у-укас! — Одинокий голос испуганно прорезал телятник и замолк, затерялся.
Ответа не было.
Тогда она, охваченная растущим страхом, побежала по проходу.
— Арвис! Сынок! Арвидукас! — покрикивала она, бегая от загородки к загородке и глядя под ноги телятам.
Выбежала в дверь с искаженным от ужаса лицом. Остро запахло весенним воздухом. Мелкие капли дождя оросили щеки.
Она уже не кричала, она вопила. Обезумевшие глаза рыскали в сгущающихся сумерках, но ничего не видели. Нет, они все-таки увидели: навстречу редкими тяжелыми шагами шел человек. Так ходят сеятели. Он нес кого-то в охапке.
— Ева… — раздался умоляющий голос Мартинаса. — Не бойтесь… Только не пугайтесь, Ева…
VI
Арвидас сбросил грязные сапоги, заляпанный
Он хотел свалиться на диван и почитать, пока Ева не вернется из телятника и не соберет ужин, но было неотложное дело: раз в неделю он садился за письменный стол и приводил в порядок свои записи, которые накоплялись в записной книжке в виде замечаний по разным поводам.
Арвидас вытащил из ящика стола толстую тетрадь в твердой обложке, открыл чистую страницу и, надписав дату, задумался. В последнее время он все чаще переживал своеобразный духовный застой. Иногда ему казалось: все сделанное им не то, что бы должно быть; есть куда более короткий, прямой путь к цели, но его-то он не знает и обманывает людей, водит их окольными тропами.
«Все это чепуха», — подумал он, окинув отупевшим взглядом написанное. Взял было ручку, чтобы перечеркнуть абзац, но в последнюю минуту передумал: он не любил опровергать то, что однажды уже было обсуждено и показалось разумным. А кроме того, и не будучи педантом, он старался вести свои записи чисто, аккуратно и раздражался, если приходилось вычеркнуть неуместное слово.
«Мне надо отдохнуть… отдохнуть…» Он захлопнул тетрадь и левой рукой машинально выдвинул ящик. Здесь же лежали несколько старых записных книжек, письма и другая такая же тетрадь в черной твердой обложке. Арвидас вынул ее и задумчиво полистал. Это была первая тетрадь его записей, что-то вроде дневника, который он завел в последнем классе гимназии. Эти замечания казались теперь наивными, коробили, за иные он даже краснел. Он не любил этой тетради, особенно первой ее части, касающейся ранней юности, но, когда на него находил «припадок духовного кризиса», он нарочно принимался за чтение юношеских заметок, и, как ни странно, уныние сразу проходило. Арвидас понимал, что положительно влияет на него не так называемая юношеская романтика записей (он был еще слишком молод, чтобы жить и тешиться воспоминаниями), а совершенно иное — туповатые, незрелые, хоть и искренние мысли паренька, по которым он мог сравнить себя т о г о с собой н ы н е ш н и м, увидеть, насколько последний лучше и как велико расстояние между обеими точками.
Арвидас не мог без стыда вспомнить, что в то время, когда человечество стояло на краю гибели, он, не имея представления о происходящей вокруг трагедии, спокойно сидел за школьной партой. В сорок пятом, когда кончилась вторая мировая война, ему шел восемнадцатый год; его несознательность и эгоистическую замкнутость можно объяснить многим, особенно юным возрастом. Но Арвидас не мог и не хотел себя оправдывать. До того времени он прочитал кучи книг различных философских направлений не для того, чтобы создать ясное свое мировоззрение, а из простой любознательности, поощряемой ненасытной жаждой знаний. Он не предпочитал ни одного из авторов. Каждым больше или меньше восхищался, пока читал, и каждого тут же забывал, принявшись за новую книгу. Сейчас уже невозможно вспомнить, когда именно произошел перелом. Может, никакого перелома и не было. Скорее всего, это случилось именно так. Все началось с того, что поток новой жизни понемногу засосал и его в свое стремительное течение. Он сам не почувствовал, как вылупился из тесной скорлупы эгоистического мирка, стал интересоваться явлениями, которые, казалось бы, не имели ничего общего с его личными интересами, старался понять эти явления; в его голове каждый день возникало все больше вопросов, которые не давали покоя и настойчиво требовали ответа. Ответ могла дать только та философия, которая провидела и узаконила новый строй, — марксистская философия. И Арвидас обратился к ней. Он читал все, что было доступно в те годы; многого не понимал, кое-что показалось ему противоречивым, не оправданным жизнью, но, несмотря на все это, он был ошеломлен величием этой философии, ее гениальностью и простотой. Его покорил благородный, самоотреченный гений — человек, сбросивший путы физического и духовного рабства, человек — бог, человек — полноправный хозяин созданных им ценностей.