Девушка с экрана. История экстремальной любви

Минчин Александр

— Ты имеешь в виду другой цвет?

— Именно это я и имею в виду.

— Для чего?

— Для фотографии.

— Неужели ты будешь меня фотографировать?! — она уже тянула в постель.

— Буду, — улыбнулся я актрисе.

— А голой или раздетой?

— А не голой, вы, по-моему, не представляете, как это. Чего зря время тратить!

Она таинственно улыбнулась и провела руками по моим бокам.

— Какая у тебя нежная кожа. И такие выточенные ступни. Как у женщины.

А у меня очень накаченные ноги?

— Меня устраивают.

— А что тебя не устраивает? Я изменюсь!

— Пока все. Кроме того, что ты много говоришь…

— Сейчас? Я замолчу, только возьми меня. Только войди в меня. Ты так это делаешь классно!.. Обожаю, как ты врываешься туда. Мне кажется, что это раскаленное солнце.

Она кончает со мной одновременно. Как всегда!

Я стою голый и бреюсь лезвием после душа. Она водит грудью, сосками по моей спине.

— Арин, я порежусь. Я не люблю, когда кто-то смотрит, как я бреюсь.

— Я выпью твою кровь по капле.

— Это ты сделаешь, даже если я не порежусь. В этом я не сомневаюсь.

Она опускает слегка влажные ручки и берется за мой член. Кончики ее пальцев всегда немного влажнели, как только она возбуждалась или касалась меня. Это происходило одновременно.

Я не могу поверить, но я возбуждаюсь — водя бритвой по горлу. «Горло бредит бритвою», член — Ариною. Второе сказал я, а кто — первое?

Она опускается на колени и целует меня в промежность.

— Ариночка… с огнем играешь.

— Я люблю твой огонь. Сожги меня! Опали меня… Только не гасни!

Я поднимаю ее на руки, она обхватывает лианами мою шею, и я насаживаю ее на…

— Да! — вскрикивает она. Ее глаза расширяются, как от ужаса. Я начинаю быстро подбрасывать ее вверх-вниз, она тут же ловит ритм и выгибается под стать… Ее грудь трется о мое лицо, ягодицы ударяют в мой пах. Я чувствую сильнейшее возбуждение. Она делает два-три взлетающих рывка, и оргазм, как одержимый, сорвавшись, уносится в нее. Слившись с ее оргазмом. И криком:

— Ты мой!.. Мой!

Я мягко целую ее нежную шею. «Сексуальный мустанг», да и только.

— Я обожаю, как ты кончаешь, — шепчет она, сидя на краю ванны, еще на мне.

— Мне нужно сесть за рукопись…

— Ты все равно все успеешь, Алешечка. Побудь еще во мне, не уходи.

Я высвобождаюсь из ее объятий.

— Неприступный Сирин! — декламирует она, идет и плюхается в кровать.

Я захожу в кабинет минутой позже.

— Где моя рукопись?!

— Подо мной! — смеется она. — И чтобы ее получить…

— Мне нужно … тебя.

— Тебе нужно пройти через меня.

— Хорошо, дай уберу страницы, чтобы они не помялись, и — войду в тебя.

— Тебе рукопись

важнее, чем я. Какой ты, — деланно обижается она, приподнимая спину и бедра, из-под которых я достаю страницы машинописи. Она ожидающе улыбается. Бедное издательство, знали бы они, через что проходит рукопись современного романа, пока не попадает в набор!

— Я надеюсь, твоему слову можно верить… — Она протягивает голые руки и распахивает мне навстречу бедра.

Я еще никогда не нарушал своего слова!

Я вхожу в нее с думами, что же для меня важнее: рукопись или она, женщина или литература? И по всему выходит, что эта неверная проститутка-литература. Когда-то знаменитейший имперский писатель номер один, с такими же усами, как у Панаева, изрек, что «литература — это блядь, которая не каждому дает».

«А что же нужно сделать, чтобы дала?» — спросил я с юношеским пылом и азартом. «Нужно очень долго пытаться, — ответил он. — И то неизвестно, даст ли!»

Арина мне давала, касательно другой «бляди» — я не знал, даст ли.

До трех ночи я сижу, разбираюсь с корректурой. Потом ложусь, обнимая теплую, горячую спину. Даже во сне она безошибочно находит мой клинок и, взявшись за него, сладко чмокает губами.

Что бы мог означать этот «чмок»?!

Четыре раза я встречаюсь с художником Запойным, пытаясь «выправить» портрет «Натальи». И все равно, глаза у нее (под его пером) не получаются, а скулы подрезаны на западный манер. На обложку он хоть и вынес мое фото, но цвет ее — поносный, а название и имя автора — в ужасных тонах.

30 декабря мы едем к черту на кулички — за Речной вокзал, к нему домой. Каким-то предновогодним чудом находим дом, в котором он живет. Дома он чистый, тихий, причесанный, как причащенный. Но портрет Натальи все равно не выходит. Хотя он и старается. Правда, после моего настоятельного пожелания ввести синий цвет в обложку с кроваво-красным заглавием она начинает выглядеть лучше и веселее.

Прощаясь, я дарю ему бутылку «Смирновской» на Новый год.

— Ну что, Алешенька? — говорит Арина.

— Обложку вытянет. Но с портретом плохо, получается не русская красота, а западная, сексуальная, с подрезанными скулами…

— Но тебе же нравятся такие!

— Мне нравится русская красота. Она совершенна. Самые красивые жены на Западе были русские. Многие знаменитые художники и аристократы имели русских жен: Дали, Шагал, Пикассо (сразу двух). Набоков был женат на русской Вере. Я встречался с ней в Швейцарии — совершенная аристократка, сохранившая красоту и благородство черт даже в восемьдесят лет.