Девушка с экрана. История экстремальной любви
Шрифт:
— Этого я не хочу сказать. Мы пока государственное издательство, только в процессе преобразования в акционерное общество. Поэтому я бы хотела, чтобы вы зашли через два дня и подписали контракт с издательством. Только никакие ваши идеи, — она подняла, словно защищаясь, руки, — я не смогу принять, так как контракт стандартный и никаким вариациям не подлежит.
Я улыбнулся:
— Надеюсь, я вас не утомил своими просьбами.
— Пока нет. Но я уверена, что это еще не конец, а только начало.
Мы засмеялись и договорились о следующей встрече.
—
— На всю обложку? Ни за что! У серии есть свое оформление, и потом, как я объясню другим авторам, почему их портреты на треть обложки, а ваш — на целую.
— А зачем объяснять?
— Затем, что авторы — обидчивый народ.
— Я не обижусь.
— Ладно, давайте вернемся к тексту. Нам еще треть рукописи пройти нужно, а до великого запоя остается шесть дней.
Я смотрю на страницы рукописи — «бородинская битва» на каждой странице, и физически не представляю, как мы уложимся в шесть дней. Но она профессионал высокого класса. К тому же в этой стране было интересное правило: до последнего дня никто ничего не делал, и казалось, что нету силы, которая завершит, закончит начатое и не собранное. А в последний день, в последний час — по мановению волшебной палочки — все делалось и получалось.
— Ну, что сказала Сабош? — спрашивает Нина Александровна.
— Она согласна, если вы не против.
Издательница внимательно смотрит на меня.
— Серьезно?! Не думала, что вам удасться ее убедить. Значит, договорились? Раз она не возражает, я согласна…
— Спасибо.
Я никогда в жизни не лгал, но у меня просто не было времени объяснять, что на Западе портрет на задней обложке считался издательской нормой.
— Хотите прочитать контракт, прежде чем мы его подпишем? — спрашивает она, вздыхая своей роскошной грудью.
— Я посмотрел на число: Господи, сегодня Рождество! Это был мой первый, официальный, имперский контракт на книгу. Три вещи поразили в нем. Мне давали всего десять авторских экземпляров. И платили 3400 рублей за какой-то мифический «авторский лист». Этих самых листов в моем романе они насчитали двадцать. То есть за 68 000 рублей я продавал свой роман. (Иуда, по-моему, продал Христа подороже.) Значит, в переводе на американские деньги, я получал гонорар — в сто долларов. За целый тираж книги!
Я спросил:
— Нина Александровна, здесь никакой нет ошибки?
— Это у нас высшая ставка.
— Сколько же тогда низшая, прошу прощения, — пошутил я. — Впрочем, хорошему предела нет!
Деньги в этом государстве меня абсолютно не волновали. Я бы отдал им роман и бесплатно. Единственное, чего я никогда бы не сделал, — не дал взятку, чтобы издавали мои романы.
Тираж она поставила от 25 до 50 тысяч. Я также оговорил право купить по типографской цене тысячу книг, для подарков — в Америку.
— Ну, подписывайте, менять ничего не будем, — это вам не обложка! — ласково подталкивала она.
Я подписал первым, она расписалась
Сколько я мечтал и ждал этого момента! Сколько раз я засыпал и просыпался с мыслями об издании романа. И какой он будет, и где, и как. В какой обложке, в каком оформлении, на какой бумаге.
На все мои вопросы, или почти на все ответили две странного вида грязновато-белые странички с заголовком «Договор № 809».
В пять вечера я приезжаю на киностудию «Имперфильм» для долгожданной встречи с Панаевым. Он делает свой очередной фильм «Вспоминая …» для итальянского телевидения. Его правая рука, Толь, проводит меня на съемочную площадку в павильон. Они снимают сцену трактира, с канделябрами, в самом начале века, где все близкие, вспоминают несуществующего уже писателя. И присутствующего только в памяти сидящих вокруг стола персонажей.
Ардалион Нектарьевич Панаев был общепризнанным кумиром и баловнем имперского кино. Он же был и лучшим режиссером этого кино. Известный и признанный, осыпанный почестями как в Европе, так и в Америке. По популярности на Западе, пожалуй, он шел сразу за Тарковским. Ардалион был из известной семьи актеров, сам также актер, бабник и ловелас, утонченный знаток живописи и ценитель литературы, большой поклонник классической музыки, фильмы которого завоевали множество призов и наград по всему миру.
Мельком скользнув взглядом по моему костюму и светло-песочной дубленке, он повернулся к актерам, сидящим за столом и спросил:
— Готовы?
Все они были знамениты в своей Империи. И все ответили согласием: «Готовы!»
— Мотор, начали! — фальцетным голосом объявил он. Оператор в кожаной куртке наклонился к объективу.
Потом они сделали еще несколько дублей. Панаев с невероятной вежливостью обращался к оператору-постановщику, называя его по имени-отчеству, что было принято здесь и считалось признаком уважения. В Америке отчеств не было. Уважением считалось обращение «сэр».
— Кто снимает? — спросил я у Толя.
— О, это знаменитый оператор Вадим Асов, снявший «Иконописца Андрея».
— Это же мой любимейший фильм и любимый оператор!
— Вот видишь, сразу вдвойне угодил! — подмигнул мне Толь. Классический алкоголик.
— Вы меня познакомите?!
— Обязательно. Скоро будет перерыв на обед.
Через некоторое время раздалось: «Обед, обед!» Все развалилось и разбрелось по съемочной площадке. Как будто и не существовало никогда. Толь подвел меня к режиссеру.
— Познакомьтесь!
— Алексей Сирин.
— Панаев, — сказал он, так как больше к этому прибавить было нечего, его знал весь мир. По крайней мере тот, который смотрел на экраны.
— Идемте, пока я буду есть, вы будете говорить, согласны? — он ухмыльнулся.
Ардалион сидел один и ел один, актеры где-то пили чай. Он взялся за котлету по-киевски.
— Дуся, где мой чаек?
Его пожелание было немедленно выполнено.
— Кажется, мы знакомы? — спросил он и коснулся больших панских усов.