Девушка с экрана. История экстремальной любви
Шрифт:
Тринадцатого марта, к вечеру, начался снежный буран. Такой лавины снега, падающего с неба, никто не видел никогда. Казалось, разверзлось наверху все, швырнув вниз на землю запасы снега на будущее столетие. С неба все валило и валило. Уже шестой час.
— Алешенька, мы пойдем гулять, когда это закончится?
— Это никогда не закончится.
— Как так?
— Будет вечный снег.
— Какой ты романтичный. Как ты красиво говоришь!
Мы наблюдали из окна,
— А помнишь, какие красивые снежинки падали в четыре часа ночи в Москве?
— А я была голая на балконе, и ты прикрыл меня летной курткой, а потом…
— Ариночка, у тебя все воспоминания, по-моему, связаны только с теми моментами, когда ты голая…
— Или я под тобой, — серьезно добавила она, не поняв. — Это так классно. Это так сладко…
Она потрогала меня меж бедер:
— А можно, пока я смотрю на снег, ты прижмешься ко мне сзади?.. Я очень люблю… когда сзади.
— Все можно, — сказал я.
Она, привстав, уперлась в подоконник. Ей понравилась эта позиция тоже… Ей нравились все позиции, кроме одной: когда я не был в ней.
В два часа ночи мы пошли на улицу. Все было белое. Снег лежал метра два высотой, накрыв машины, улицы, дома с головой. Меня поразило, что, несмотря на безлюдье, она категорически отказалась надеть мою длинную вздутую лыжную куртку, а пошла в своем кокетливом тонком пальто.
И была очень хрупка и изящна среди белых сугробов, белой ночи и белого безмолвия.
Мы пошли к Центральному парку и вышли на обледенелый перекресток. Здесь в жаркие ночи торговали наркотиками. Вдруг несколько темных фигур вынырнули из ниоткуда. Они не спеша приближались. Я только сейчас сообразил, что в середине ночи стоял около зловещего Центрального парка, где убивали и насиловали посреди белого дня, не то что черной ночи.
— Ариш, подойди быстро. — Она подбивала носком снег с другой стороны дороги.
— Да, Алешенька.
— Стой молча и не двигайся.
Шесть человек начали нас окружать. Как в хороводе. Я быстро выхватил пистолет и, сделав шаг, приставил его к черному лбу близстоящего негра.
— Everybody fucking move on, hands out, or I'll blow his fucking brains away in a second!
Нехотя, по-шакальи сверкая белками, они двинулись прочь. Они уже, видимо, предвкушали, как будут иметь Ариночку в Центральном парке по очереди.
Я держал курок на взводе. Когда они исчезли в переулке, я быстро спрятал пистолет за пояс и, взяв Арину за руку, резко двинулся вперед. То есть — назад.
Мы прошли мимо полицейского участка, который находился на этой же улице.
— Алешенька, какой ты смелый! Что ты им сказал?
— Что нам приятно было с ними познакомиться в столь снежную ночью.
— Ты шутишь? Ты правда им это сказал?
— Я серьезно.
— А что они хотели?
—
— А что бы они могли нам сделать?
— Затащили бы тебя в парк и изнасиловали твою пипочку хором, а потом били бы по голове камнями и добивали металлической трубой.
— Ты правду говоришь или шутишь?
— Абсолютную правду.
— Но я ведь белая.
— А они черные.
— А дружба народов?
— Это у вас дружба непонятных народов. Похерили они эту дружбу. Белых они ненавидят.
— Ты так храбро заслонял меня. Неужели ты не боялся? У меня все аж мокро между бедрами. Можно я пойду помоюсь? — призналась уже около самого подъезда она.
— Пойди помойся. А как же гулять? Можем по Бродвею…
— Я больше не хочу гулять в белую снежную ночь. Почему-то…
Я рассмеялся.
Вежливый пуэрториканец-портье впустил нас в дом.
— Доброй ночи, мистер Сирин.
— Какой вежливый, — поняла Арина примитивную фразу на английском языке. — Хотя тоже черный.
Ариночка вышла из ванны голой, ничто не могло испугать эту знаменитую «пипочку».
В оставшуюся часть ночи она была покорна, в слезах и нежна. В три часа дня она улетала в Москву.
Я передавал с ней в издательство законченную, выправленную корректуру. Роман шел в печать. Неужели я когда-нибудь до этого доживу: увижу свою книгу — там. Мог и не дожить этой ночью… Дети были бы владельцами моего литературного наследства. Но кто бы им передал, рассказал и объяснил… Они говорят только на английском языке.
Пока я готовлю прощальный завтрак, она быстро и без суеты собирается. Нужно отдать ей должное, она великолепно паковалась.
— Куда ты так спешишь? — спрашиваю я, цепляя ее то за бедра, то за попу, то между ног.
— Я еще должна успеть с вами попрощаться… С ним и с тобой.
— Это как, горизонтально или вертикально?
— И так, и так.
И я уверен, что свою программу-минимум она выполнит.
— Ты запасливая девочка, — краем уха я слушаю включенный ТВ. — Но я про другое: все аэропорты закрыты. Никто не влетает и не вылетает. И похоже, их не разгребут до завтра. Нью-Йорк объявлен районом национального бедствия.
— Не может быть!
— Может! Так что не спешите.
— У меня завтра спектакль. Если я не прилечу, меня уволят из театра.
— Негде будет вам голенькой танцевать. Будете бегать обнаженной по экрану.
— Алешенька, позвони, пожалуйста, в «Аэрофлот». Я очень волнуюсь.
Я звоню, и они сообщают, что рейс переносится на завтра, а завтра надо подтвердить опять.
— Все, меня уволят! Я могу позвонить в театр, в Москву, главному режиссеру?
— И ему тоже.
Она долго и сладко поет в трубку и обещает, что приложит все усилия, чтобы улететь.