Девушка с экрана. История экстремальной любви

Минчин Александр

На что она спокойно ответила:

— А я не верила, что ты меня всерьез бросишь.

Я с заботой расставлял книги на специально построенные полки и целовал их. Я никогда не видел свою библиотеку целиком, полностью. Она всегда была в ящиках, нишах, коробках, шкафах. Книг было много. Я когда-то их все прочитал. Для чего?

Первого апреля — «День дураков». Мой день!

Как снег на голову позвонила Юлия и сказала, что у мамы был обширный инсульт, ее ночью

увезли в больницу, они едут с Аввакумом туда и сразу будут мне звонить.

Я молю Бога и панически трезвоню в Москву общим знакомым-врачам, но никто еще ничего не знает. Ее увезли ночью.

Спустя четыре часа звонит Аввакум и говорит, что она требует вызвать сына в Москву. Она умирает…

Я звоню каждый час, чтобы узнать о ее самочувствии. Американские философы говорят, что жизнь черно-белая, она состоит из полос. У меня почему-то зарядили одни черные…

Сам консул Германов оформляет мне визу за десять часов! Через знакомых.

Я лечу в Москву и молю Бога, чтобы ее пронесло, только пронесло. Или она потерпела до моего прилета. А я ее вытащу из любой дыры…

А потом случились самые безумные десять дней в моей жизни.

В аэропорту меня встречает Аввакум, и мы сразу едем в больницу. Мама лежит в терапевтическом отделении у своего старого знакомого и поклонника Соломона Соломоновича Рихтера. Меня заводят сначала к нему. Я никогда не был в здешних больницах. В маленьком пенсне, с нервным тиком на губах, он спокойно объясняет, что с ней произошло. Инсульт.

— Слава Богу, она парализована на правую половину…

Слава Богу?.. (Действительно, слава Богу!)

— … если бы на левую, то никаких шансов на реанимацию не было бы.

Я вздрагиваю, мне страшно. Я боюсь за свою маму. У нее было сильное кровоизлияние в мозг.

— Ей ни в коем случае нельзя волноваться. Даже никакого намека на волнение. Соглашайтесь со всем, что она говорит, хотя она не говорит, на все, что она хочет. Я очень надеюсь, что ваш прилет морально даст ей психофизиологический толчок. И она сможет поправиться. Так как сейчас ваша мама твердит все время только о смерти.

Аввакум ведет меня по коридору в ее палату. Она лежит распластанная на кровати, но, едва увидев меня, начинает плакать. Слезы беззвучно катятся по лицу. Я обнимаю ее, целую и прошу ни в коем случае не волноваться. Она потеряла речь наполовину из-за паралича и старается что-то произнести.

— Сыно… при… при… летел. Все бросил из-за… ма… мы. Спаси… мой родно…

— Мамуля, ну что ж ты так симулируешь и всех нас напугала?

— Я правда… — заплетается ее язык. — У меня… прав… часть пара… пара… лизована. Я не могу дви… ходить…

Я оборачиваюсь и здороваюсь с Маришкой, другом семьи и моей давней подругой.

— Сейчас мы это проверим, —

я достаю двадцатидолларовую купюру, держу ее над мамой. — Если правой рукой дотянешься и коснешься, купюра твоя.

Все замирают и ждут. Никто не думал, что я начну с этого лечебного упражнения. Правая рука ее медленно-медленно начинает подниматься вверх, замирает, потом продолжает двигаться. Ногти едва касаются купюры, и я отпускаю ее. Раздается гром аплодисментов и сдерживаемый смех.

— Это лучшая физиотерапия, которую я видел в своей жизни, — говорит Аввакум.

Я целую мамины щеки и говорю:

— Умница!

Сажусь рядом с ней на кровать.

— Я же говорил, что ты симулируешь!

Через час приезжают родственники. Они договариваются между собой и дают мне машину, чтобы я мог все успеть. За десять дней я должен найти ночную сиделку, медсестру, которая будет за ней ухаживать, лекарства, нянечку, а также решить еще тысячу и одну проблему.

Я тронут вниманием моих (маминых) родственников. Неужели должна случиться беда…

Маришка едет со мной в мамину квартиру, где я буду жить, чтобы показать, как открывать замки и отключать сигнализацию. А главное — настаивает мама — как браться «на охрану». Кого что волнует. В преддверии…

Мы идем по отделению, в коридоре вдоль стен лежат люди. Я спрашиваю: почему?

— Нет коек, — отвечает Маришка. — Многие из них умирают под утро, их не успевают откачать после инсульта. Да и некому.

— Кошмар, — говорю я. У мамы отдельная палата. И все Отделение знает, что прилетел ее сын из Нью-Йорка.

Я сижу за рулем красного фургона, который по сравнению с колымагой поэта просто летает.

Маришка заводит меня внутрь, показывает все и уезжает, приглашая вечером на обед. Мне непривычно находиться в маминой квартире одному. Я пытаюсь собраться с мыслями и решить, за что хвататься раньше.

К вечеру раздается звонок:

— Как ты долетел?

— Откуда ты узнала?

— Маришка сообщила.

Я думаю, вешать мне трубку или нет.

— Как твоя мама?

— Плохо, у нее парализована правая сторона, она не может двигаться.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Молитвами.

— Ты хочешь, чтобы я поехала к ней в больницу?

— Не знаю. Ты с ней не общалась уже полгода.

— Если скажешь, я поеду.

Я прощаюсь с ней и звоню разным докторам. Все говорят одно и то же: нужен уход и физиотерапия. А также полный покой и положительные эмоции.

В семь утра я еду к маме и сменяю сиделку, которую нашел на две ночи — прямо в отделении. Но это не решает проблему, мама боится оставаться одна. Нужна постоянная сиделка. Все мои друзья ее ищут, включая Алоизия Сигарова. Меня это невероятно трогает — участие.