Девушка с экрана. История экстремальной любви

Минчин Александр

— Вы не голодны? А то я схожу в магазин? — спрашиваю я.

— Нет, спасибо. Я мало ем. Давай за встречу.

Репин выпивает до дна, я слегка отпиваю. Он начинает опять рассматривать мои книги.

— Значит, ты американский писатель?

— Вроде. Хотя не уверен, что могу называть себя этим словом.

— Это хорошо. Не спеши зазнаваться. А вот скажи — Хемингуэй тебе нравится?

— Нет. Это не писательство.

— И мне тоже нет. Никогда не понимал, чего его у нас так раздули. Впрочем, у нас все раздувают. Налей еще, давай выпьем.

Я

слушаюсь.

— А что ты вообще читаешь? Кого любишь?

— В разные периоды — разное. Но, пожалуй, непреходящими остаются Фолкнер, Фитцджеральд, Сэлинджер.

— Это все ваши. А из наших?

— Андреев, Платонов и Булгаков.

— «Мастер и Маргарита» хорошая вещица, вечная. А Чехов?

— Терпеть не могу. Вернее, проза еще куда ни шло, а драматургия…

— Ну, это мы с тобой еще как-нибудь поспорим. Он классик. А скажи…

У нас завязывается увлекательная беседа о литературе. Хотя он не был особым говоруном и не сверкал даром диалога. Но его совершенное обаяние, какой-то внутренний уникальный магнетизм, сама персона, помимо воли, в одно мгновение влюбляли в себя. И главное, влюбившись, даже не замечал, что влюблен. Обычно у него уходило пять минут на новичка.

Я, естественно, влюбился в него минут через десять. Навечно, навсегда. Вместо «пяти минут», он продержал меня два с половиной часа. И еще в полдвенадцатого ночи не хотел отпускать.

— Позвони мне, Алексей, через пару дней. Скажу, что думаю о твоих книжках.

— Так быстро?! — удивился я.

— Я люблю читать. Я заядлый читатель.

— Как жаль, что вы не работаете в издательстве.

— Это почему?

— Они читают один роман по полгода.

Он улыбается и протягивает мне худую руку на прощание.

В семь пятьдесят семь утра бодрый сексуальный голос произносит:

— Я скоро приеду, я опоздаю на полчаса.

— А где ты?

— Я сейчас приеду.

— А где ты?

— Дома… а что?

Она вешает трубку, я сразу звоню домой — автоответчик. Звоню второй раз, третий — автоответчик. Вспоминаю ее фразу: «Мне муж не разрешает не ночевать дома».

Стою у окна и наблюдаю. Она возникает с заднего сиденья серой «Волги» и спешит в мой подъезд. Она входит, сбрасывает плащ. Я не верю, но при одном виде ее бедер он уже возбужден. Я не имею никакого влияния на него, я не имею никакого влияния на нее…

— Алешенька, я тебя очень хочу.

Она тут же сбрасывает с себя платье, трусики и плюхается в мою кровать. Лифчик она никогда не носила. У нее их попросту не было, ни одного.

Она лежит на животе. Я беру американскую изоляционную ленту и связываю ей щиколотки. Потом переворачиваю на спину и связываю запястья крепко-накрепко.

— Алешенька, мы будем заниматься особенным сексом? — говорит она игриво. — Американским?

Я наклеиваю ей пластырь на губы, чтобы она не кричала. И беру ремень из дорогой кожи. Ее глаза расширяются. Она лежит попой кверху, и голова повернута ко мне.

— С кем ты была, когда меня заразила? — спрашиваю я и взмахиваю ремнем.

Она визжит, но я бью ее не сильно, а символически. Я размахиваюсь еще два раза. Она мычит.

— Ты будешь говорить? — Я смотрю на ее совершенно голое тело. И хочу его, хочу…

Она кивает согласно головой. Я отклеиваю пластырь от губ.

— Я ни с кем не была.

Я приклеиваю пластырь обратно и берусь за кожаный ремень. Я начинаю стегать ее, но несильно, она приглушенно визжит и делает всяческие гримасы, чтобы я открыл ей рот.

— Где ты была, когда меня заразила?

Я освобождаю ее губы от пластыря.

— Я ни с кем не была, клянусь тебе, Алешенька!

Как корабль не оставит следа на воде, так ничто не оставит следа на теле женщины.

Я хватаю ремень, она переворачивается на спину. Теперь я вижу ее грудь, бедра. Я начинаю бить ее по бедрам, поперек лобка. Она визжит, пластырь отклеивается.

— Я ни с кем не была, клянусь тобой. Не бей меня, Алешенька!

Ее глаза полны чистой голубизны, в них нет ни одной слезы. Я быстро расстегиваю рубашку, молнию на брюках и, не выдерживая, опускаюсь на нее.

— Любовь моя, возьми меня, я так хочу тебя, — шепчет она.

Я целую ее шею, щеку, скулу, плечи. Не ожидая, я вхожу в нее с силой.

— Я люблю тебя… я люблю тебя… я люблю тебя.

С каждым толчком и ввинчиванием я говорю это. Она движется подо мной, крепко обхватив мою спину ногами.

— Да, да, да, — вскрикивает она.

Моих движений еще хватает на минуту, чтобы продлить ей удовольствие, после чего все взрывается и застилает сознание.

Я без сознания. Неужели я это ей сказал?!

— Алешенька, — возбужденно восклицает она, — я кончила пять раз! Со мной такого никогда в жизни не бывало.

Я встаю, молча подбираю одежду с пола. Душ, зубы, рубашка, галстук, костюм.

Она начинает цепляться ко мне, говорит, что хочет ребенка. Потом — что я своим мальчикам не разрешил бы жениться на ее племяннице. И, устроив легкий скандал, уезжает. Даже не спросив, есть ли у меня что-нибудь на завтрак.

Самые прекрасные создания и самые ужасные исчадья на свете — женщины! Как в них это все умещается? Райское и адское. Божественное и бесовское. Дьявольское и ангельское.

Поразительно, что на ее теле не осталось ни одного рубца, ни одного синяка. Как корабль не оставит следа…

В четыре часа я подписываю книги в «Книжном дворе». Они так и не распродали тираж до конца. Издательство совершенно не рекламирует роман, пустив его на самотек.

Без пятнадцати восемь я подъезжаю к филиалу театра на набережной. Жимуркин пригласил меня на свой новый спектакль по пьесе «голубого» Уильямса «Кошка на раскаленной крыше».

Я жду Арину двадцать минут — она тоже была приглашена, — но она не появляется. Около театра вертится молодая симпатичная девочка, оказывается, из училища Алоизия Сигарова. Я приглашаю ее с собой. Жимуркин проводит нас в первый ряд, и спектакль сразу начинается. На балконе сидит голый барабанщик. И бьет по тамбуринам.