ДМБ-90, или исповедь раздолбая.
Шрифт:
Вечером, когда Марков сменился с наряда, я его и всё остальное своё отделение повёл в кофейню за свой счёт. Теперь, кстати, Сторожук был назначен командиром. Всё правильно, слишком долго я валялся в госпитале, а командовать же отделением надо. Но почему Вадим, а не Володька? Даже смешно сравнивать их авторитеты в роте! Впрочем, меня это не сильно беспокоило, хотя и задело, не скрою. Мои планы простирались на много дальше нашего отделения. Мне надо обязательно попасть домой, в Москву. А там и до комиссации недалеко. Служить я уже точно более не намерен. Не хочу! Конечно, о своих соображениях я не делился за праздничным столом с
Отверженный. 24-27 октября.
Не обижайтесь все, кто мне не мил,
Что иногда гляжу по-волчьи.
Я слишком долго всех любил.
Спасибо, отучили, сволочи…
Проснулся я где-то за полчаса до подъёма от холода. Съёжившись от холода под одеялом, я мечтал поскорее попасть в госпиталь обратно. Мне здесь не хотелось задерживаться даже на час! Всё мне тут было чуждо и враждебно, даже стены, мне казалось, недружелюбно смотрели на меня серыми тонами масляной краски. Но тут дневальный проорал традиционное привычным и оттого скучным голосом : «Рота, подъём!». Началась неспешная суета, все вставали хмурые, замёрзшие, изредка украдкой поглядывая на меня с любопытством. Ещё бы, я ведь был главной новостью в их однообразной жизни. В столовой я ограничился чаем и бутербродом с маслом, как всегда, впрочем. Осматривая столовку, я отметил косметический ремонт. Внутри здание всё посвежело, стало как-то даже радужнее что ли, веселее. Правда, у меня вызвал недоумение потолок, выкрашенный в фиолетовый цвет. А мухи… мухи остались, ну куда же без них!
После того, как рота ушла на работы, а я остался предоставлен сам себе, у меня возникла мысль навестить Толика. Предупредив дежурного по роте, я пошёл в учебный комбинат. Сказать, что директор был рад меня видеть, значит ничего не сказать. Он меня мял, тискал, сжимал в своих могучих объятиях и что-то радостно басил. Потом, когда первые эмоции схлынули, он, хлопнув себя по лбу, спросил:
– Ты, наверное, кушать хочешь, Серёня?!
– Да ну, а вот выпить не отказался бы, – лукаво посмотрел на него.
– Ой, какой же я дурак, у меня же поллитровочка коньячка есть! Будешь?
– Странный вопрос, Анатолий Григорьевич, - церемонно ответил я, - наливай, блин!
До обеда я скоротал время с ним в душевных беседах за жизнь, о дальнейших планах и перспективах. Много не пил, так как проблемы с офицерами мне не были нужны. Теперь я у них под прицелом, так сказать, под особым контролем. Давать повод им я не собирался. Я должен быть безупречен во всём, иначе все мои планы летели в тартарары.
После обеда я посетил котельню. Кочегары, тоже наслышанные о моих подвигах, встретили меня радушно. Быстро накрыв нехитрую снедь на стол, мне сунули в руку «косяк». После того, как нас накрыла шмаль, разговор пошёл степенный и умиротворённый. Поговорив от том, о сём, набив желудок несовместимыми друг с другом продуктами (а что вы хотите, голод по обкурке прошибает недетский), я, отяжелевший и апатичный, отправился в казарму.
Первый
Вот так, примерно прошли мои дни в батальоне, в ожидании вызова в госпиталь. Скукота и монотонность будней сменялась ненавистью и словесными перепалками с блатными. Они запретили славянам общаться со мной. Только Вовка, «Шрам», Толик (тот самый, что имел срок за плечами) и «Варшава», плюнув на всё, демонстративно проводили со мной всё свободное время. Другие наши ребята осмеливались нарушить наказ чёрных только, когда рядом никого не было. Я вообще заметил изменения в роте и, к сожалению, не в лучшую сторону. В глазах у ребят я видел затравленность, страх и полное смирение. Потухшие глаза были у когда-то жизнерадостных пацанов. Такого не было перед моей госпитализацией. Да, было тяжело, нам доставалось крепко, но мы находили место для юмора, жизнелюбия, в конце концов. А сейчас я видел покорных овечек, готовых идти на закланье.
Один малый, из хохлов, бывший на побегушках у кавказцев, решил подколоть меня при всех:
– Ну что, стукач, как дальше будешь жить с таким камнем на душе?
– Да нормально буду. А вот как ты дома будешь смотреть в глаза друзьям и родным, всю службу проведя в холуях у чурбанов? Ты самому себе не противен ещё? Я-то свою честь и независимость отстоял, как мог, а ты так и остался пресмыкающимся! – мгновенно отреагировал я.
Рассмеялись все, даже блатные, что меня немного удивило. После этого он старался не попадаться мне на глаза.
В последний вечер моего пребывания в части случился интересный и показательный эпизод, накрепко врезавшийся мне в память, показавший наглядно, что один на один кавказцы трусливый народ, что только толпой они что-то из себя представляют. Не все, согласен, но подавляющее большинство, что потом жизнь и доказала.
С утра меня вызвали в санчасть, где сообщили радостную новость: из госпиталя пришёл запрос на меня! Ура, меня госпитализируют, оперируют и отправляют в отпуск к чёртовой матери! Свобода становилась реальностью, ради этого стоило лечь под нож!
Окрылённый, я влетел в расположение роты. На тумбочке тоскливо стоял Вовка.
– Вовчик, пойдём поговорим, пусть второй дневальный тебя сменит.
– Вряд ли получится, Бироев напарник у меня.
– Где он, я договорюсь.
– Курит в санузле.
Делать нечего, пришлось идти на переговоры. Инал в одиночестве курил, облокотившись на подоконник, почитывая письмо из дома.
– Инал, смени Маркова минут на десять, мне поговорить нужно с ним.
Бироев даже голову не поднял, мол, не слышит меня. Ага, игнорирует меня сын гор. Поняв, что толку не будет, я заглянул в туалетную комнату. Там в одной из кабинок уютно устроился один из азиков.
– Пошёл вон отсюда!
– грозно рявкнул я.
Этого было достаточно, чтобы азер, не подтерев задницу, пулей вылетел из санузла.
Теперь можно было действовать решительно, я стремительно приблизился к Иналу. Со всего размаха я врезал носком сапога ему по голени. Смешно охнув, осетин согнулся, ухватившись обеими руками за ногу. Не теряя инициативы, я, взяв его за волосы, шарахнул затылком о стену. Бироев, ослеплённый болью, забился калачиком в угол, в глазах его читался ужас, растерянность и мольба о пощаде. Признаюсь, мне было радостно видеть кавказца таким беспомощным.