Дневник – большое подспорье…
Шрифт:
4/VIII. Переделкино. Не записала своевременно, что Фина, к моему великому сожалению, подала бумаги не на филологический факультет, а на журналистский (там меньше конкурс) и я, к моему великому сожалению, вынуждена была даже обращаться к Западову [228] , когда у нее не брали бумаг (туда берут только тех, кто уже печатался; надо было это обойти).
На филологическом хоть Бонди читает, хоть Гудзий – а тут Западов да Архипов…
228
Александр Васильевич Западов (1907–1998), литературовед,
Фина уже писала сочинение. Тема: «Мой любимый журналист». Она писала о Герцене.
15/VIII 65. Е. С. Вентцель [229] принесла мне «Ни дня без строчки» Юрия Олеши. Многим книга эта чрезвычайно нравится: Ивичу, Шкловскому, Вентцель… Она все повторяла: «технология». Однажды в Переделкине я хотела начать ее читать, увидев на столе у деда. «Не стоит, – сказал он – препустая книжонка».
Я прочла. Мнение мое об Олеше всегда было двойственным – таковым оно и осталось.
229
Елена Сергеевна Вентцель (псевд. И. Грекова, 1907–2002), математик, прозаик, родственница Вигдоровой: мать мужа ее дочери – Саши.
Это писатель не русский. Разумеется, для иностранца это не порок; я не жалею, что Флобер – нерусский. Но для русского писателя это порок безусловный.
Мир его мне чужд (и это не его порок, а мой). Наполеон, футбол, борцы, циркачи… Не люблю. Это мир интересов подростка, который никак не может стать взрослым. (Я люблю маленьких детей и люблю юношей; мальчики-подростки мне наиболее чужды).
В его творчестве поражает разрыв между уровнем духовных интересов, которые бедны и узки, и изобразительной силой, которая мощна. Он мощен в изображении предметов и зверей. Читая про бабочку, крысу, павлина, львиный рык, шиповник, лунный свет – хочется воскликнуть: вот здорово.
В общем стилист он плохой; язык знает поверхностно, литературно, как одессит, воспитывавшийся на «Ниве»; уровень знаний о литературе – тоже невелик; множество неряшливых фраз, рифм, уродливых форм… И вдруг взлет, прыжок вверх: метафора, сравнение. Это великолепно, это ярко и пронзительно, как молния. И – всё. И более ничего.
Олеша, конечно, художник. Но он писатель маленький, а не большой, сколько бы его не раздувал Шкловский. Он сохранил до старости не юношеское и не детское, а подросточье отношение к миру. Бой быков. Футбол. Ему самому оно чувствовалось как убогое, недостаточное; от этого распутство, пьянство, литературная импотенция и маньяческие «поиски фразы». Да, все великие искали фразу: и Толстой, и Чехов. Но она рождалась из потока чувство-мыслей, а не из желания здорово писать во что бы то ни было. Чтобы найти фразу, они опускаются в стихию родного языка и внутрь своей души, а Олеша этой стихии совсем не чувствует, а душа его – мелка.
Я думаю, ничему уже никогда не в силах буду обрадоваться.
Но обрадовалась Фининой пятерке по истории и тому, что с помощью мобилизованного мною Западова, она может быть попадет на этот мерзкий факультет.
18/VIII 65. Сегодня Раиса Давыдовна попросила у меня Фридины книги. (Я рекомендовала ее в качестве автора статьи о Фридочке для нового журнала «Детская литература»). Взяв в руки одну из книг, я прочла надпись:
«Да другу хуже будет без меня» июнь, 64.
Надпись эта была вызвана не сознанием приближающейся болезни, а сделана была ради ненаписанной предыдущей строки («Изведав все, не стал бы жить и дня» [230] ).
Хуже, хуже, да, Фридочка, хуже без вас, совсем худо.
21/VIII 65.
230
66-й Сонет Шекспира в переводе Б. Пастернака: Измучась всем, не стал бы жить и дня, / Да другу трудно будет без меня.
231
Речь идет о первой книге Н. Я. Мандельштам.
24/VIII. Сегодня мне попался Смеляков и от нечего делать я его прочла. До чего же это скучно (хотя он и не бездарен), до чего без всякого вкуса:
платьице пошитолапушки помытыи какая скука! Как он сам не понимает, что все о чем он пишет – сплошные мнимости, прошедшее, что ничего этого уже нет…
Был у меня на днях В. Корнилов, принес письмо и стихи. Вот у этого сокола есть будущее, он живет не мифами, а реальностью.
29/VIII. Вживаюсь в одиночество, в одиночное заключение, теряя счет дням.
По-видимому, им – а сколько оно длится я уже не помню? – одиночеством почти круглосуточным я кажется более или менее привела в порядок сердце.
Немного работаю над дневником 38–39 г., немного почитываю для «Антологии детской поэзии», много лежу, много слушаю музыку. Конечно, аритмия не прошла, но слегка угомонилась.
После Фридочкиных похорон я один раз выходила в Сберкассу, один раз на такси ездила к Гнединым. Это всё.
Где-то деревья, где-то люди, работа, любовь.
Все прошло. И Фрида не позвонит, не окликнет меня, не ответит мне.
И сердце то уже не отзоветсяНа голос мой, ликуя и скорбя… [232]Скоро начну перечитывать ее письма. Она в письмах не очень выражена – меньше, чем Туся, например. Более всего в отношениях к людям и с людьми, а затем в Дневнике и в Блокнотах, которыми я горжусь, потому что по слову моему и с моей помощью она их осуществила, создала. (Блокноты). Она любила меня и безмерно мне верила.
232
Строка из стихотворения Анны Ахматовой, написанного в 1953 году на смерть Н. Н. Пунина.
Сказала недавно:
– Вы для меня роковой человек, человек судьбы. Многие мне были ближе, а вы вошли в мою жизнь и перевернули ее (слова мои в 42-м в Ташкенте).
Скоро, скоро месяц со дня ее смерти…
1/IX 65. Кончился, кончился роковой август.
В Переделкино я опять не поехала. Опять были сильные перебои, бессонная ночь, аритмия возобновилась с новой силой. Опять доктор и лежание.
Когда же я увижу деда?
Третьего дня вечером были у меня Саша и Изя [233] .
233
Изя – Исаак Абрамович Вигдоров, брат Ф. А. Вигдоровой, Саша – ее дочь, Александра Александровна Раскина (р. 1948), лингвист.