Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

уголовные дела.

В зале выбеленные известкой стены, печная труба, на окнах

жалюзи. Христос смотрит со стенки на гипсового Наполеона.

На скамье подсудимых — служанка тринадцати лет, несчастная

девочка, которая зарабатывала четыре франка в месяц у своей

хозяйки, женщины с хищным лицом, обвиняющей ее теперь в

краже ликеров и сиропов.

А вот и Правосудие. Посредине — председатель в похожем

на ошейник белом галстуке и очках в золотой

оправе, сласто

любивый Прюдом, которого мы имели случай слышать в дили

жансе, когда он краснобайствовал, обольщая здешнюю моди

стку; а по обе стороны от него — судьи с невыразительными

лицами, с большими черными бакенбардами. Тучный товарищ

прокурора сидит, откинувшись на спинку кресла и опершись

локтем на свод законов, с непринужденностью пресыщенного

театрала в ложе Оперы. Напротив него расположился секретарь

суда, напоминающий черта на рисунках Домье, а ниже, у под

мостков, — судебный пристав с тупым лицом и заплывшими жи

ром глазами, в коротком черном плаще, похожем на сломанное

крыло летучей мыши.

Все это против девочки, и Христос, и Император тоже.

Право, когда вы глядите на эту несчастную девчонку, съежив

шуюся на своей скамье и прижимающую платок к глазам, еще

ребенка, начавшего жизнь с нищенства и не имевшего никакой

поддержки, никакого наставника, который мог бы охранить ее

от маленьких пороков, свойственных ее возрасту, — вас сначала

охватывают глубокая грусть и невольное чувство протеста, по

том непреодолимое сомнение в разуме и совести человечества,

потом сильнейшее отвращение к нему, наконец, приступ смеха:

Прюдом — председатель, обращаясь к отцу девочки, идиоту,

жившему нищенством, упрекает его в том, что он не развил в

своем ребенке «морального чувства». При этих словах отец об

виняемой обратил рассеянный взгляд на потолок. Девочку при-

255

говорили к четырем годам заключения в исправительном доме,

где соприкосновение с отбросами общества ее действительно

развратит... Уж в этом можно не сомневаться!

Суд переходит к слушанию дела об оскорблении нравов. Две

девочки лет тринадцати—четырнадцати с горящими, как

угольки, глазами, с животным бесстыдством вертятся и ерзают

на скамьях. Они дают показания о том, какие глупости с ними

делали, и без всякого стеснения, с непринужденностью поистине

чудовищной называют все своими именами. Подсудимый, груз

ный мужчина с бычьей шеей, то и дело пытается их прервать,

торопясь высказать

свою точку, — от волнения этот Голиаф,

видно, весь взмок, на его блузе под мышками выступили тем

ные пятна; он то и дело вскакивает, шевеля за спиной толстыми

пальцами. Свидетели дают расплывчатые, туманные показания,

не позволяющие председателю установить истину, и создают не

мыслимую путаницу, казалось бы устроенную самим Монье на

процессе Жану Иру! *

Дело идет по-семейному, без церемоний — люди свои. Объ

является перерыв, и все собираются группами. Судебный при

став угощает подсудимого понюшкой табака; свидетель, жан

дарм, публика, секретарь заходят за барьер и смешиваются с

потерпевшими и обвиняемым. Адвокат рассматривает топогра

фический набросок места происшествия, подсудимый вносит в

него поправки.

Свидетели, каждый на свой лад, еще больше запутывают

дело; и мы теряем нить, потому что уже шесть часов, и адво

кат, хитрая бестия, начинает довольно умную защитительную

речь, где он в виде вступления набрасывает ужасающую кар

тину падения нравов в деревнях из-за непристойных книжек,

распространяемых бродячими торговцами. Подчас две или три

девочки в складчину покупают такие книжки, и не мудрено, что

у них, как у тех двоих, которых мы слышали здесь, скабрезно

сти в духе де Сада так и сыплются изо рта.

Мы думаем о том, какую славную вещицу, полную иронии,

можно было бы написать, изобразив такой суд и подобного

председателя с его пристрастием к прозопопее и прюдомовской

моралью. <...>

«Горе тем произведениям искусства, всю красоту которых

могут оценить только художники!» — Вот одна из величайших

глупостей, которые можно сказать. Она принадлежит д'Алам-

беру.

256

15 июля.

< . . . > Быть может, ничто не существует безотносительно,

само по себе. Природа, воды, деревья, пейзаж — все это видит

человек, и все это представляется ему таким или иным в зави

симости лишь от его настроения, от его расположения духа.

Бывают солнечные дни, которые кажутся пасмурными, и пас

мурное небо, о котором вспоминаешь, как о самом ясном на

свете. Красота женщины зависит от любви, качество вина —

от того, когда и где вы его пьете, подают ли его в начале или в

конце обеда, после земляники или после сыра. <...>

Мы беседуем о будущем и о будущих сферах влияния на