Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

рикатур: «Он производит на меня впечатление человека, кото

рый отправляется на луну... на осле из Монморанси!.. * Доре?

Это Микеланджело в шкуре Виктора Адана!»

Потом он с воодушевлением, захлебываясь, говорит о знамени

том «Зеленом своде» *, который нам сейчас предстоит увидеть, о

его драгоценных каменьях, бриллиантах, где, «кажется, сам свет

счастлив отразиться, сам луч наслаждается своей игрой». Сен-

Виктор добавляет, что,

будь он богат, ему хотелось бы обладать

ими, доставать их из футляров, как скупец достает из заветного

сундука золотые монеты, и смотреть, как они сверкают на

солнце.

С бриллиантов разговор переходит на папу — от этой темы

бывший воспитанник иезуитов отмахнулся, с папы — на бога и

265

кончается фразой одного персидского царя: «Почему существу

ющее существует?»

Сен-Виктор — блестящий собеседник, критик-художник, не

обычайно начитанный и наделенный изумительной памятью.

Помимо того, как губка вбирая в себя прочитанное, с замеча

тельной легкостью усваивая то, что уже высказано и опублико

вано, он придает чужим идеям такую окраску, которая их пре

ображает, находит для них конкретные и яркие формулы, ко

торые делают эти идеи его собственными. Великолепные каче

ства, необходимые журналисту и популяризатору. Но этот ум,

удивляющий и пленяющий своей искрометностью и живостью в

том, что касается формы выражения, почти лишен своеобразия,

индивидуальности восприятия, самостоятельности. У Сен-Вик-

тора очень мало своих собственных впечатлений и своих собст

венных идей, очень мало мнений или мыслей, идущих от нутра,

от сердца, от темперамента, от соприкосновения с людьми и с

вещами.

Прибавьте к этой несамостоятельности ума бесхарактерность

человека. Чем бы он ни восхищался, в нем всегда говорит из

вестная трусость, пиетет перед традиционным восторгом, при

вычным почтением, сакраментальными предрассудками: «Не

надо придираться к картине Рафаэля!» Наполовину трусость,

наполовину отсутствие своего собственного критического

взгляда и робость мысли приводят этого романтика к чисто

классическому эклектизму, к признанию всего освященного об

щественным мнением, если не говорить о кое-каких бутадах

при закрытых дверях, в тесном кругу, которые он никогда не

осмелится повторить публично, потому что всего более он забо

тится о том, чтобы не скомпрометировать себя.

Величайшая беда этого большого ума — узкое поле зрения:

он совершенно лишен наблюдательности. Он не замечает ни

мужчин,

ни женщин, ни нравов, не замечает решительно ни

чего, кроме картин. Мир для него сводится к музею.

На углу улицы — картоны. Это всего только немецкие ко

пии Ватто, Шардена, Ланкре, Патера, кого угодно — любого,

кто во Франции XVIII века держал в руках карандаш. Как за

владело Европой наше искусство! В самом деле, надо при

ехать в Германию, чтобы в полной мере почувствовать влияние

века Людовика XV на Европу. И в оперном театре будка суф

лера сделана в виде раковины во вкусе Мейссонье. Сегодня дают

комическую оперу Нильсона «Привидения».

Сен-Виктору совершенно чуждо фланерство, свойственное

артистическим натурам. Он вечно делает заметки — для буду-

266

щих статей. Вечно спешит посмотреть картины, вечно выиски

вает в них идею; а в промежутках, когда музеи закрыты, чи

тает, пичкает себя сведениями, охотится за образами в какой-

нибудь книге.

Музей.

Корреджо: в современном Рафаэлю искусстве это — иезуит

ство, введенное в Евангелие. В этих приснодевах с глазами, за

туманенными усталостью от любовных услад, с еще распущен

ными волосами, в этих розовощеких святых с надушенной

бородой, которые напоминают галантных каноников и обраща

ются к божьей матери с жестами танцоров, в этих ангелах, со

блазнительно вертящих задом, в этом святом Иоанне Крестителе

с роскошными ляжками, похожем на гермафродита, есть что-то

изнеженное, чувственное, что-то от испорченности Эскобара и

святой Терезы, что-то от алтаря, где прекрасная Кадьер * лоб

зала своего любовника.

Джорджоне: мужчина и женщина, насытившиеся и изнурен

ные любовью; замлевшая женщина лежит с полуоткрытым

ртом, четко очерченным и сухим, как у мумии. На тот же сю

жет написан бодуэновский «Опустевший колчан». Каково рас

стояние между венецианской любовью XVI века и французской

любовью XVIII века!

Георг Плацер — близкая аналогия с Патером; еще более су

хой и четкий рисунок, еще более острые штрихи на цинке. —

Рубенс, «Суд Париса»; эта миниатюра кажется работой Ван

дер Верфа, которой только коснулся кое-где своей кистью бог жи

вописи. — «Купающаяся Вирсавия» — одна из самых блиста

тельных картин. — Ногари: Рембрандт, низведенный до фарфора.

Два очень любопытных Ватто, — любопытных потому, что в

этих картинах, где венецианская тональность выражена го