Дневник. Том 1.
Шрифт:
раздо слабее, чем во всех нам ранее известных, Ватто как бы
протягивает руку Патеру. Здесь появляются светлые платья,
холодноватые тона, излюбленные Патером белые пятна с метал
лическим оттенком; но все же чувствуется рука Ватто.
661 — «Заколдованный остров» — гораздо выше 662, в осо
бенности по пейзажу. У статуи Венеры сидит, беседуя, группа
людей, среди которых находится маленькая группа, повторяю
щая «Счастливое падение» г-на Лаказа.
свет, преломляющийся в тканях; словно нанесенные пером,
почти черные штрихи, которыми очерчены руки и лица; мазки
киноварью, оживляющие ушные раковины и придающие про
зрачность пальцам, — кажется, будто просвечивает кровь. На
втором плане — восхитительная завеса из листвы, позлащенной
267
осенним увяданием и заходящим солнцем; густо написанный
маслом, этот пейзаж кажется пастелью благодаря мягким пе
реходам, создающим впечатления тушевки. Персонажи второго
плана одеты в платья синеватых и фиолетовых тонов, как бы
расплывающиеся в воздухе, — Патер написал бы их более резко,
более веерно. Статуя на своем пьедестале окутана лиловатой
дымкой, а все освещенные места — руки, грудь, бедра — па-
стозно выделены кроном.
№ 662 — люди на террасе. Видна со спины наяда, женщина
в желтом платье,— ее голова написана в самой светлой гамме
белого и розового. Все та же гармония голубых, желтых и столь
любимых венецианцами фиолетовых тонов. Все те же одушев
ленные руки, очерченные киноварью, написанные в голубых по
лутонах, по слитно и густо положенным краскам струится теп
лота плоти, — живые руки, воссозданные по законам той хитрой
анатомии, в которой красное или голубое пятно, как бы от слу
чайного прикосновения кисти, но положенное именно там, где
нужно, придает жизнь и движение этим рукам, придает им про
зрачную телесность, как на полотнах венецианцев.
У Ланкре, который представлен здесь большой картиной
«Танец», поврежденной во время обстрела *, свет никогда не пе
редается, как у Тенирса, маленькими решительными мазками —
он всегда как бы растворяется в красках, — отсюда и отсутствие
рельефности; и даже если он осмеливается прибегнуть к ним
при изображении ткани, то и там они расплывчаты.
«Сикстинская мадонна»: идеал прекрасного в общепринятом
понимании, академического прекрасного, прекрасного как от
сутствие безобразного. Меня изумляет, что бог создал людей
достаточно одаренных, если допустить, что они добросовестны
и не лишены вкуса, позволяющего
достаточно одаренных, чтобы восхищаться этим и в то же время
Рембрандтом, Рубенсом, словом, настоящей живописью.
Среди рисунков выставлен «Лев» Удри, сделанный итальян
ским карандашом с чуточкой сангины — в пасти и в глазах. Это
набросок, похожий на рисунки Фрагонара свинцовым каран
дашом.
Перед музеем два маленьких дворца, соединенных красивой
галереей, посреди которой возвышается прихотливая каменная
тиара, похожие на ларчики XVIII века, сверху донизу разукра
шены каменными цветами. Их медная крыша, изумрудно-зеле-
ная от времени, почему-то приводит на память венецианских
дам — единственное напоминание о родине, которое, должно
быть, сохранилось у Каналетто, когда он приехал сюда. < . . . >
268
14 сентября.
Ночью мы проезжаем по лейпцигской равнине. Странная
вещь: мы, туристы и поклонники Ватто, едем по железной до
роге через всю Германию, которую наш отец изъездил солда
том, на боевом коне, осыпаемый вражескими пулями *. Мы сле
дуем по тому пути, на котором Франция сеяла человеческие
кости — так Мальчик-с-пальчик, чтобы найти дорогу домой,
оставлял за собою кусочки хлеба.
Повсюду в Германии, у этого народа, живущего под холод¬
ным, северным небом, чувствуется любовь и тяга ко всему, чем
богаты теплые страны. Сады полны цветов, лавки полны юж
ных фруктов. Пристрастие к экзотическому, которое ощущается
также в обезьянах Альбрехта Дюрера и львах Рембрандта.
Сегодня вечером в кофейне я видел, как люди в сапогах с го
ленищами чуть не до живота покупали ананасы: Миньона взды
хает по краю, где зреют апельсины! * < . . . >
Нюренберг, 16 сентября.
Нюренберг напоминает рисунок пером Гюго. По улицам
бесшумно ходят Щелкунчики, а в башенках домов сидят за
думчивые женщины, рассеянно глядя в окошко и роняя на про
хожего улыбку, как роняет цветок лепестки.
Вечером мы говорим о том, какой допотопной жизнью здесь,
должно быть, живут. Все сводится к семье! И эта жизнь, навер
ное, течет так же бездумно, как пересыпается песок в песочных
часах. От жизни нюренбержцев мы переходим к нашей и сетуем