Дневник. Том 1.
Шрифт:
И даже в словах, которые написаны на их корешках, есть нечто
старинное, торжественное: «Рождения», «Кончины», «Браки»,
«Отречения». По пути мне бросаются в глаза два-три названия
старинных приходов, которые погружают меня в задумчивость:
«Приход святого Северина», «Приход святого Иоанна-на-Пе-
сках».
Здесь покоится весь старый Париж начиная с 1520 года,
следы жизни стольких горожан, оставивших лишь свою тень на
этих клочках бумаги.
сованы вместе — поколение за поколением: «Родился...», «Всту
пил в брак...», «Скончался...» — в этих трех словах биографии
стольких покойников, память о которых ныне стала тленом.
А старик с лицом, серым, как пыль на старых книгах, бро
дит среди всего этого, копается, ищет; он раскрывает одну
книгу за другой, он словно носом чует, где найти чье-нибудь
рождение, чью-нибудь смерть; он находит имя человека по до
гадке, по приметам, подобно тому как находят родник; он бро
дит среди всего этого, словно здешний домовой, — высокий,
20 Э. и Ж. до Гонкур, т. 1
305
большой и дряхлый, похожий на фигуру Времени с какой-ни
будь старинной картины; а за ним ходит его кот — белый, как
все животные, обитающие в жилищах Смерти, как белые мыши
на кладбищах. Все это производит большое впечатление, словно
ты находишься в катакомбах.
Право же, до нас историки никогда не обращались к пер
воисточникам. И вот тому маленькое доказательство: дата
рождения и дата смерти жены Буше до сих пор указывались
неправильно — они противоречат актам.
Жизнь была бы совершенно невыносима, если бы отдельные
личности действовали так же несправедливо, как государство,
и человек так же обкрадывал человека, как это делает оно.
Вот какое зло причинило мне государство с тех пор, как я
живу на белом свете. Я близорук и негоден для военной слу
жбы, но годен, чтобы заплатить две тысячи франков, — государ
ство отнимает их у меня, чтобы дать мне замену. Я писатель,
но у меня независимый нрав, — государство сажает меня на
скамью подсудимых. Я землевладелец, — государство в течение
двух лет забирает у меня под каким-то предлогом половину
моего дохода. У меня есть имя, — государство готово украсть
его у меня *. <...>
21 апреля.
У Флобера видел Фейдо; он удручен: его пьеса о бирже *
отвергнута решительно повсюду — говорят, она не своевре
менна. Тьерри будто бы сказал ему: «Знаете, почему вам отка
зывают? У вас слишком большой талант». — «Я приведу эти
слова в предисловии к пьесе», —
приходилось видеть, чтобы человек так беззастенчиво называл
сам себя великим. Бывают люди, гордые, как львы. Фейдо кра
суется, как лошадь.
После его ухода Флобер советуется с нами по поводу одной
главы своего «Карфагена». Это описание поля битвы, перечис
ление всяческих ужасов. Очень явственно проглядывает здесь
влияние двух писателей — де Сада и Шатобриана. Та же на
пряженность, что и в «Мучениках». Произведение поразитель
ное по писательской изобретательности, плод великого долго
терпенья. Но в целом — фальшь.
Потом мы говорим о том, как трудно написать фразу и при
дать ей ритм. Ритм — одно из главных наших пристрастий и
предмет постоянных забот; но у Флобера это доходит до идоло
поклонства. О книге он судит только после того, как читает ее
306
вслух: есть в ней ритм или нет? И если она не подогнана к
движению человеческих легких, то ни черта не стоит. Своим
вибрирующим голосом, от громовых раскатов которого звенят
все бронзовые предметы в комнате, он напевно декламирует
отрывок из шатобриановских «Мучеников». «Вот это ритм, а?
Не правда ли, словно дуэт скрипки и флейты... И поверьте, все
знаменитые тексты знамениты именно потому, что обладают
ритмом. Это относится даже к фарсу, — вспомните мольеров-
ского «Господина де Пурсоньяка» или роль господина Пургона
во «Мнимом больном». — И своим зычным голосом он читает
всю эту сцену.
Вчера встреча с Мишле. Говорили о наших «Любовницах»,
о веке Людовика XV и эпохе Регентства. «Помилуйте, да ведь
Регентство кажется просто временем высокой нравственности
по сравнению с тем, что творилось при дворе Людовика XIV,
со всем этим противоестественным развратом!» Регентство было
возвращением к природе? Да это просто собачья свадьба, только
и всего...
По поводу своей книги «Священник, женщина», которая как
раз выходит сейчас в новом издании: «Говоря откровенно, мы,
романтики, большие мерзавцы: ведь это мы окутали деревен
ского кюре поэтической дымкой, принялись идеализировать его.
А нужно было всегда показывать его смешным, изображать его
грязным... Взгляните-ка на великих философов XVIII века, на
Вольтера, — у него священник всегда грязен».
Воскресенье, 28 апреля.
У Флобера.
Еще до того, как идти со своей «Госпожой Бовари» к Леви,