Дневник. Том 1.
Шрифт:
эта голая комната кажется особенно суровой — здесь власт
вуют труд и самоотречение. Высокие голые стены выкрашены
в красный цвет. На их фоне две фигуры с гробницы Медичи и
голова Моисея *. А в глубине, в углу, — громадная статуя, изо
бражающая Скорбь. Стол, заваленный книгами о рационализме,
о трансцендентной философии.
Среди всего этого — Кристоф, его бледное лицо, лицо ну
бийца. В зеркале — отражение натурщицы: она одевается, по
вернувшись
статуя, запеленатая в мокрые тряпки, как будто она ранена,
из-под тряпок выглядывают выпуклости глины. Кристоф рас-
311
пеленывает ее, вынимает из какого-то ящика руку и, прикрепив
к торсу, вкладывает в нее деревянный меч; затем он медленно
поворачивает фигуру; ее поверхность покрыта патиной, которая
придает глине привлекательный вид. Это Фортуна, летящая на
колесе, под которым гибнут смертные твари; есть в ней что-то
от летящих фигурок Джованни да Болонья и Бенвенуто —
флорентийская школа.
Затем он показывает нам свою уже законченную фигуру —
«Человеческая Комедия»: * женщина с запрокинутой головой,
из-под сдвинутой смеющейся маски, прекрасно вылепленной,
видно залитое слезами лицо; змея, высовывающаяся из-за за
навеса, жалит ее в бедро.
Какой-то он странный, печальный и изысканный, этот
скульптор: в нем есть восторженность, но с легким налетом
меланхолии, — вероятно, больная печень; кажется, что под этой
холодной внешностью тлеют и медленно разгораются все его
философские, гуманные и республиканские идеи. Говорит нам
о том, как мало еще успел сделать: ведь ему нужно было на
учиться мыслить в ваянии подобно тому, как мыслят в литера
туре и живописи.
8 нюня.
<...> Вспомнился мне один забавный ответ, о котором на
днях я слышал от Вашетта. У маленького Байара — рисоваль
щика, племянника Байара-Скриба * — за какой-то долг описали
имущество. Вашетт застает у него судебного пристава. Осведо
мившись о сумме долга, Вашетт тотчас же уплачивает ее. При
став уходит.
— Ну-с, — спрашивает Вашетт у Байара, — и много у вас
таких долгов в Париже?
— Двадцать тысяч франков.
— Двадцать тысяч! Да вы же никогда не выпутаетесь...
— О нет, серьезных из них тысяч пятнадцать, шест
надцать. Остальное я задолжал приятелям, вот как сейчас
вам! < . . . >
Бар-на-Сене, 24 июня.
Просыпаюсь утром в комнате, сплошь увешанной портре
тами предков, устремляющих
костюмах, соответствующих их профессиям или излюбленным
занятиям, с наивными атрибутами, напоминающими символику
средневековья: врач изображен с томом Бурхаава в руке, кюре
с молитвенником, банкир — с векселем. Есть также гвардеец —
312
почти совсем уже выцветшая пастель; девочка с канарейкой на
плече; старуха с темным, суровым лицом — безутешная мать
того гвардейца, в двадцать лет убитого на дуэли.
Как ощущается в этих висящих рядом портретах, в этих
людях, облаченных в костюмы своих профессий, незыблемый
порядок прежнего общества — все они ценили свое сословие и
гордо носили одеяние, соответствующее их занятиям. Ныне
стряпчий велит изобразить себя в охотничьем костюме, а но
тариус — в виде светского льва.
Хороший то был обычай — передавать из поколения в по
коление семейные портреты, этим поддерживалась родовая
преемственность. Земля поглощала мертвых лишь по пояс.
Вместе с физическим типом по наследству передавался и тип
духовный. G этих скверных полотен на вас глядели как бы на
ставники вашей совести. Вас окружали те, кто служил вам при
мером. В такой комнате, увешанной фамильными портретами,
даже мысль о дурном поступке вызывала чувство неловкости.
«Деньги, деньги! Без них все впустую!» Таковы вечные раз
глагольствования моего кузена, при всех его сетованиях на
всеобщее падение нравственности, на постыдные явления на
шего века денег... И вот от зари до зари скрипит в его доме де
ревянная лесенка под ногами поднимающихся и спускающихся
по ней судейских, дельцов, всяческих воротил, нотариусов,
стряпчих, скупщиков недвижимости, которые являются сюда
предложить денежную сделку, ссуду под закладную, имение,
продающееся по дешевке... Деньги, сплошь деньги, проделываю
щие путь от шерстяного чулка, где хранил их крестьянин, до
этой вот лесенки. <...>
Прелестна в устах девицы на выданье фраза, сказанная Фе-
дорой * при сравнительной оценке соискателей ее руки: «Будь у
этого на сто су больше, я предпочла бы его!»
Париж, 11 июля.
Обедаю у Эдмонов после целого дня беготни по поводу «Се
стры Филомены». Шарль только что вернулся из Брюсселя, где
провел несколько дней с Гюго *. Он прибыл туда как раз в тот
день, когда Гюго поставил на последней странице своих «Отвер