Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

Эдмон — крестный дочери Сен-Виктора, церемония проис

ходит на улице Марэ. Ребенок удивлен видом священника и

непривычной обстановкой. У него мордочка обезьяны, —

обезьяны, которую готов был окрестить кардинал де По-

линьяк *.

Какой любопытный предмет изучения — ребенок, этот чер

новой набросок будущего человека. Как интересно вести днев

ник, фиксируя день за днем все признаки сознания, рождение

все нового и нового существа; подвергать

беспрестанному ана

лизу эмбрион души, живущей в этом существе с ручонками,

цепкими, как клешни омара, и судорожными движениями го-

296

ловки, напоминающими марионеток из театра Гиньоль. А этот

рот, разевающийся так, словно он может говорить; а первая

улыбка — первая связь с миром и первое проявление духов

ного начала... < . . . >

Нет ничего менее поэтичного, чем природа и все, что с нею

связано; это уж человек сам примыслил к ней поэзию. Рожде

ние, жизнь, смерть — эти три явления бытия, возведенные че

ловеком в символ, суть процессы химические и бесстыдные.

Мужчина испускает будущего ребенка в жидком виде, жен

щина извергает его из себя в твердом виде. Смерть — это раз

ложение. Движение живых существ всего мира сводится к

непрерывной циркуляции навоза. Только человек на все это

набрасывает покрывало поэтических образов, и от этого мате

рия и сама мысль о ней кажутся менее отвратительными. Че

ловек одухотворяет природу по своему образу и подобию. < . . . >

Февраль.

Пишут не те книги, которые хотят написать. Первый замы

сел возникает случайно; затем незаметно, как-то само собой,

наш характер, наш темперамент, наши настроения — все то, что

меньше всего зависит от нас, — способствуют созреванию этого

замысла, его воплощению, его появлению на свет. Какая-то фа

тальность, какая-то неведомая сила, высшая воля повелевает

вам создать произведение, движет вашею рукой. Вы чувствуете,

что должны были написать то, что написали. И порой — так было

у нас с «Сестрой Филоменой» — вышедшая из-под вашего пера

книга кажется вам написанной кем-то другим, и вы удивляе

тесь ей, как чему-то неожиданному, что таилось внутри вас и о

чем вы даже не подозревали.

Замысел комедии — «Первое движение». < . . . >

Среда, 27 февраля.

Обедали в дежурной комнате больницы св. Антония — для

нашего романа. Из всех разновидностей молодых людей, с ко

торыми нам приходилось до сих пор сталкиваться, стажеры-ме-

дики — наиболее развитые

умственно, меньше всех замыкаются

в своей среде и меньше всех ограничены своим ремеслом:

большинство из них — люди читающие, сопричастные борьбе

идей в искусстве и литературе и, — что совершенно естественно

там, где умственное развитие дано большей частью беднякам и

297

выходцам из низов, — республикански, антиправительственно

настроенные, мало склонные к почтению. Отчего это медики ни

когда не играли значительной роли как депутаты при парла

ментских правительствах во Франции? Они ведь неплохие го

воруны, привыкли говорить речи не многим хуже адвокатов и

имеют не меньший опыт общения с человеком.

2 марта.

< . . . > Мне никогда не приходилось видеть, чтобы дурак был

циничен. Дурак бывает только непристойным.

Мой переплетчик Моду рассказал, что ему уже пять или

шесть месяцев совсем не приходится иметь дело с книгами. Вся

книжная лавка завалена брошюрами, принадлежащими перу

приверженцев императора и им подобными. Книга-газета вытес

няет настоящую книгу.

Как видно, в самом деле способность наблюдать доведена у

нас до весьма высокой степени: читатели — я имею в виду тех,

кто действительно умеет читать, — ни за что не поверят, что,

готовясь описать больницу так, как мы ее описали, мы по

тратили всего каких-нибудь десять часов на изучение

натуры. <...>

История не позабудет эти две великие фразы нашей эпохи.

Вильмессан пишет: «Ваше Величество, я представляю собой ли

тературу Вашего царствования», а Мирес: «Ваше Величество, я

представляю собой кредит вашего царствования».

Суббота, 16 марта.

<...> Вот даже для нас самих — самая странная книга,

когда-либо нами написанная, книга, меньше всего отражающая

нашу личность. Книга мрачная, страшная, а еще более горест

ная — она печалила нас все то время, что мы ее писали. Сегодня

она — словно покойник, лежащий на столе, которого мы спешим

поскорее вынести из нашего дома. Что такое эта книга? По

правде говоря, я и сам не знаю и потому с некоторым любо

пытством жду, как воспримут ее другие.

Когда я обращаюсь мыслью к нашим произведениям — к

«Литераторам» и «Сестре Филомене», этим двум книгам, напи

санным со всей искренностью, без малейшей позы, безо всяких

попыток изобразить то, чего мы не чувствуем, честно передаю-

298