Дневник. Том 1.
Шрифт:
берберийские фиги прямо с колючками: только что из Пруссии,
где заседал в верхней палате ландтага, членом которой яв
ляется по праву рождения; теперь возвращается в Триполи, где
живет постоянно, — тамошний его дом устроен по последнему
слову европейской моды. Человек, у которого нет родного
языка: ему безразлично, на каком наречии выразить свою мысль.
Странный юноша; прекрасно воспитанный, с превосходной ма
нерой держаться, но есть в
и даже немного страшное; персонаж, которого нельзя отнести
ни к какому известному типу людей. Он какой-то не совсем
реальный, — кажется, будто он может исчезнуть при свете
солнца; чувствуется в нем что-то сомнительное, какой-то рома
нический герой из книги Эжена Сю.
Когда все эти люди ушли, мы ненадолго остались погово
рить с Флобером. Он рассказывает нам о своих причудах: когда
он пишет роман, то произносит каждую фразу вслух, деклами
рует его — и с такой яростью, так оглушительно, что начинает
звенеть медное блюдо, вроде того, что висит здесь на стене; в
конце концов он так надсаживает себе глотку, что ему прихо
дится пить воду целыми кувшинами; а однажды в Круассе он
докричался до того, что у него к горлу подкатило что-то горя
чее, и он испугался — не кровохарканье ли это?
Вечером вместе с Сен-Виктором отправились обедать в про
езд Оперы. После обеда без конца гуляли взад и вперед по
303
бульвару; между нами завязалась одна из тех бесед, отмечен
ных особым чувством общности, которые составляют самые сла
достные часы в жизни людей мыслящих.
Разговор почему-то зашел о прогрессе. Кажется, в связи с
Гэффом и системой одиночных камер *. Вот он — прогресс!
Пытку физическую он заменил пыткой духовной. Вместо того
чтобы терзать тело человека, теперь терзают его мозг.
«Прогресс! Мерзость, и больше ничего! Все подорожало.
Прошли те времена, когда в романах писалось: «Альбер был бо
гат и содержал несколько танцовщиц — у него было шесть ты
сяч франков годового дохода...» А что они сделали с Парижем?
Бульвары превращены в городские магистрали! Подумать
только, еще десять лет назад здесь были никому не известные
улочки, тихие уголки, где можно было спрятаться от всех и
жить счастливым.
Что за век! Я готов был бы жить в любом другом столетии,
только бы не в этом. И, заметьте, решительно везде, решительно
во всем — фальсификация, софистика, обман. Известно ли вам,
что чревоугодники из Жокей-клуба, настоящие гурманы, носят
с собой ступку с пестиком и сами толкут себе перец к обеду?
В бакалейных
Затем — разговор об убогом мирке, в котором живут все эти
завсегдатаи Жокей-клуба: «Вино, танцовщицы из Оперы, ло
шади. Нынешний высший свет, где не чувствуется порода, где
женщины, носящие самые громкие имена, смахивают на куха
рок или перекупщиц ношеного платья». Сен-Виктор приводит
слова Исайи: «Видел я рабов на конях, а князей ходящих, по
добно рабам, пешком» *.
И мы все трое вспоминаем Лабрюйера: «Завидуя богатым,
я завидую не их роскоши и не их благоденствию. Я завидую
тому, что им служат люди, которые выше их» *.
Ограниченность буржуа выражается и в его способности
думать и говорить исключительно о том, что касается его
лично. Его никогда не занимают вопросы общего порядка. При
глядитесь к буржуа, едущим в вагоне железной дороги; един
ственная тема их разговоров — где они пообедали, на каком
омнибусе лучше доехать и т. п. Для всего этого они находят
богатейший запас слов и формул вежливости, поражая своей
изобретательностью.
Вторник, 9 апреля,
<...> Книга должна быть написана художником или мыс
лителем. Иначе она — ничто.
304
Наша сила в том, что, наперекор современному движению,
зовущему литературу и искусство к изображению природы и
норовящему дать роману декорацию в виде пейзажа, мы упорно
продолжаем описывать человека, только человека, не давая ему
никакого иного окружения, кроме подлинной его среды, то есть
природы, созданной его руками, его вкусом, его пороками, при
роды, имя которой — город.
11 апреля.
Мы были просто счастливы, что «Сестру Филомену» нам
удалось продать «Либрери Нувель» * по четыре су с экзем
пляра — так обычно платят за строку рукописи. Но судьба ужо
сторицей вознаградила нас за эту жалкую победу,— которой,
кстати, пришлось немало добиваться: дома нас ждало письмо
от русского издателя, в котором тот просит разрешения переве
сти все наши исторические работы *.
16 апреля.
Ходил в парижский Архив гражданских состояний, что не
далеко от Ратуши, — поискать там метрическое свидетельство
Буше.
Невольно охватывает чувство почтения, когда входишь в
эти комнаты, доверху забитые большими книгами в белых пе
реплетах из телячьей кожи, — идешь, словно по коридору.