Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

руку, используя факты своей жизни и собственные любовные

истории; вечная погоня за деньгами, жизнь, проходящая в ре

сторанах и кофейнях. Эскапады в публичные дома, ночи у Лео

ниды; честолюбие — по мелким поводам, но тем не менее беше

ное, лихорадочное; попытки проникнуть в театр с помощью

различных знакомств, посвящения Баррьеру, рукопожатия в

кофейне театра Варьете; и ко всему этому примешивается еще

спиритизм. Ибо он еще и медиум!

Ему, по его словам, является

Мюрже — дух Мюрже, произносящий загробные остроты!

Положительно интереснейший тип — этот человек, бывший

когда-то моим товарищем и другом; он — великолепное олице

творение литературного «дна», болезненного беспокойства всех

этих людей, в которых худосочный талант сочетается с гряз

ными вожделениями, с больной душой.

9 мая.

Путье пишет Христа по заказу одного кюре. Это Христос

для лореток и одновременно Христос-человеколюбец — более

удручающее сочетание трудно себе представить! Отсутствие

таланта в искусстве удручает еще больше, чем человеческие

страдания.

Вечер мы провели в какой-то студенческой кофейне в Латин

ском квартале; я почувствовал себя в провинции — те же гром

кие голоса, взрывы смеха, — а в нас, мне кажется, сразу при

знали парижан.

В мастерской, в раскрытой тетради эскизов, прочел следую

щий куплет:

Чтоб подмышки не потели,

Шей белье ты из фланели.

Ну, а ноги коль воняют,

Ничего не помогает.

У стены — череп, в обои воткнуты птичьи крылья, образуя

вокруг него как бы нимб. Развешаны этюды. Вместо двери —

большая рама с занавеской из коленкора, красного, как туника

в какой-нибудь трагедии.

Чтобы не тратиться на натурщика, Путье мастерит на по

мосте, какие бывают у скульпторов, модель своего Христа и дра-

346

пирует на ней мокрый носовой платок, устраивая складки на

греческий манер!

Вся обстановка напоминает комнату рабочего или, вернее,

холодного сапожника — любителя картин либо комнату при

вратника, собирающего картинки и литографии, которые он

гвоздями приколачивает к стенке. Что-то есть во всем этом в

высшей степени простонародное. Нантейль появляется из своей

конуры с совершенно обалдевшим видом, будто двое суток

проиграл в вист, — еле ворочает языком, глаза отсутствующие,

не знает, что говорит. Манера держаться: руки в карманах, по

ходка вразвалку — похож на рабочего, ступающего по ковру.

В нем в самом деле есть что-то от рабочего, так же как в дру

гих, —

в Сервене, например...

Видел этюд женщины — великолепный, лучшее изображе

ние плоти, которое я когда-либо встречал, — полотно подписано

неизвестным именем — «Легрен». Это еще не имя, но, может

быть, завтра будет им.

13 мая.

После возвращения из музея Кампан а *. Восхищение древ

ними в значительной степени объясняется тем, что люди под

ходят ко всем этим реликвиям с тем же чувством, с каким смот

рели бы выставку произведений дикарей. Обнаружив в них

даже небольшую частицу искусства, они уже приходят в вос

торг и готовы пасть на колени.

Нам же это искусство антипатично. В античных художни

ках, в их произведениях отсутствует личное начало. Безличен

художник, безлично и прекрасное. Чувствуются эпохи, но не

чувствуются художники. Античность постигла и воплотила ве

личие, совершенство, абсолютную красоту в скульптуре, но

даже здесь античное искусство пренебрегает человеческим ли

цом, его выражением, характером. Это искусство обезглав

ленное.

Мне неприятна сама история античности. Нужно обладать

весьма неглубоким и малокритическим умом, чтобы плениться

ею и довольствоваться какими-то гипотезами, предположе

ниями, тщетно пытаясь заключить в свои объятия облако Прош

лого.

И в конце концов, какая это явная и чудовищная неспра

ведливость, — стоя перед витриной, посвященной Акрополю,

восхищаться какими-то обломками, какой-нибудь изящной ли

нией на куске греческой терракоты — и с пренебрежением от

носиться к Клодиону.

347

Я заметил, что для подлинной любви к искусству и уменья

ценить его необходим не только вкус — необходим еще особый

характер. Независимым в своем восхищении может быть лишь

тот, кто независим в своих мыслях.

20 мая.

<...> Вечером у Флобера слушали конец «Саламбо». Ос

новной недостаток этого произведения, и гораздо более важный,

чем всякие частные погрешности, — в том, что патетическое

здесь сведено к материи, а это возвращение вспять, возвраще

ние ко всему тому, что делает для нас поэму Гомера ниже про

изведений нашего времени; в романе изображены физические

страдания, а не страдания духовные; это роман о теле, но не о

душе человека.

21 мая.