Дневник. Том 1.
Шрифт:
сияющее солнце, такое светлое, такое бесстрастное и безмятеж
ное, когда-нибудь будет способствовать моему гниению. Эта
вода, такая теплая, такая красивая, будет, может быть, омы
вать мои кости. Деревья, небо, вода — все это словно арендо
ванный на десять лет участок, где садовник обязался каждую
весну сажать новые цветы и где устроен небольшой водоем с
красными рыбками...
Нет, все это для меня — не жизнь. Жизнь для меня лишь
в
женском платье, в профиле, например, той, что была за сто
лом у Пувана, — она чем-то напомнила мне «Милосердие»
Андреа дель Сарто, а бледностью своей и формой рта — вам
пира из «Тысячи и одной ночи». Или же мою мысль будит и
развлекает интересная беседа, вроде той, которая завязалась у
меня тогда о Миресе с сыном Боше... Лицо женщины и беседа
мужчины — только в этом моя радость, только это вызывает у
меня интерес.
350
11 июня.
Нет ничего более уморительного, чем мой кузен Альфонс,
продвигающийся по матримониальному пути. Словно сама Ску
пость, стеная, движется по кругам Дантова Ада... Расходы на
ложу в Оперу и на перчатки, потом мороженое у Тортони.
Всякие другие статьи ухаживания: экипажи, букеты; цветов,
что он привез из деревни, оказалось мало, и ему приходится
ежедневно их покупать; да еще цветы для жардиньерок неве
сты — горничная находит, что их недостаточно; да еще кольцо
в пятьсот франков. Затем первостепенно важные переговоры
нотариусов, вопрос о раздельном праве собственности вступаю
щих в брак, отстаивание пункта за пунктом.
Удивительная, кстати, вещь — это раздельное право собст
венности! Одна из тех чудовищных условностей, которые так
часто встречаются в обществе. Между супругами — полный
союз. Их кладут в одну постель, отныне у них все должно быть
общим — кровь, здоровье, одним словом, все — кроме денег.
Один ночной столик, — но два разных состояния. Они начи
нают совместную жизнь, — но свои кошельки оставляют за
порогом.
Какие жестокие испытания! Невеста требует, чтобы в кон
тракте была оговорена сумма в четыре тысячи франков еже
годно на туалеты. По мере того как все больше раскрывается ее
сущность светской женщины, перед испуганным женихом воз
никает страшное видение грядущих расходов, и мрачные пред
чувствия все больше охватывают его. Колебания по поводу сва
дебных подарков. Г-жа Маршан дала ему адрес своего юве
лира. Сцена отказа, где он держится обороны и ведет себя так,
словно его грабят
Испании. По поводу суммы в двадцать тысяч франков, в кото
рую она оценивает свои туалеты: «Да знаете ли вы, что такое
двадцать тысяч франков?» — торжественно вопрошает он де
вицу. «Это двадцать тысяч франков, вот и все», — спокойно от
вечает та. И в конце концов невеста ему отказывает. Потом,
задним числом, Альфонс узнает, что она успела уже подыскать
дом, договориться с лакеем, кучером, поваром. Ему передают
сказанные ею слова: «Муж будет ложиться рано, я буду выез
жать одна».
Он не может отдышаться, словно выскочил из пучины. Он
даже не оскорблен ее отказом; радуется, что счастливо отде
лался. Чувствует себя как человек, чудом избежавший разоре
ния. Его огорчает лишь мысль о понесенных убытках — кольцо
351
и т. п., — вплоть до конфет, которыми он угощал ее в театре!
Ибо он ничего не забыл, все подсчитал — это обошлось ему в
тысячу двести двадцать три франка! Возвратит ли она кольцо?
Вот что его беспокоит больше всего.
Среда, 11 июня.
<...> Надо где-нибудь в «Наполеоне» * развить такую
мысль: и тогда над миром воздвиглось новое божество, более
кровожадное, чем Ваал, чем Молох, более жестокосердное и не
приступное, чем все античные боги, — Слава.
Июнь.
Терзания мыслящего человека состоят в том, что он стре
мится к прекрасному, не обладая при этом точным и определен
ным понятием прекрасного в искусстве. Перед ним смутно
брезжит цель, но как достигнуть ее — он не знает. И по мере
того как он пишет, его охватывает все больше сомнений и ко
лебаний в выборе средств, которыми надо пользоваться.
15 июня.
Нет, право, я не встречал еще более законченного человече
ского типа, чем моя двоюродная племянница. Во всем и прежде
всего она — марионетка моды. Ее душа, ее разум, ее мысли,
каждое ее слово — все подчинено одному, моде. И нет ничего
любопытнее, как наблюдать эту совершенно безличную лич
ность, одушевленную одним стремлением — поступать как при
нято; она словно и дышать-то может только приличным возду
хом Парижа.
Положила себе не иметь детей — знает немало порядочных
людей, у которых их нет. Кроме того, это помешало бы ей бы
вать в свете и пришлось бы сократить расходы на туалеты. Да