Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ

Кремпа Анна

Поднимаясь вверх, на то нами обнаруженное место у водопада, чтобы после сократить дорогу домой, мы шли молча. Смутные смешанные чувства перемешались в моей голове, но я старался это отпустить, так гласило правило – одно из многих, над чем отчитывал меня отец. Мои излишние эмоции могли погубить так долго и давно строившийся план. А сейчас я и вовсе не знал, что это во мне вдруг переменилось, лишь один из тех, кого я по идее должен был защищать, добровольно присоединился к моей миссии.

Наш путь привёл нас на задний двор, дорога была короткая, но уже вечерело и мрак потихонечку подкрадывался к нашим теням. На улице становилось прохладно, а голод опять напомнил о себе – хотелось горячего чая и чего-то сладкого, но до дома было как-то по-особенному приятно терпеть, зная,

что там родители или Эбби накормят нас, согреют добрым словом и разожгут камин, чтобы мы могли расслабить у него за той самой кружкой чая наши усталые ноги. Во дворе всегда так пусто без наших игр. Никто не топчет цветы, случайно забегая на клумбу, пока играешь в догонялки, никто не забирается на дерево, притворяясь капитанами дальнего плавания – совсем как из любимых нами книг о далёких странствиях. И никто не шутит, пусть глупо, но достаточно мило – сейчас двор был объят молчанием. Тем самым крепким холодом необитованности, который был обычно в заброшенных, старых домах. Но даже там иногда загоралась свеча, принесённая скитальцем – здесь и сейчас, в едва наступивших синих сумерках, не было ничего, кроме наших шагов. Даже наш сторожевой пёс Снэк куда-то пропал. Белки, что часто посещали наш двор и наши деревья, птицы, что неугомонно пели по утрам – всё уснуло, решив оставить лишь шуршание листвы нам в сопровождение, единственным спутником до дома оказался ветер. Проходя мимо сада, где мы с Эдвине часто собирали шалаш, как всегда было уютно – душа хотела сейчас игр и комфорта, но выбирать пришлось в сторону второго, ибо на улице мы и так уже успели повеселиться.

– Как думаешь, гости уже ушли? – спрашивает меня Эдвине, поднимаясь по ступеням, на которых мы только этим утром грелись под солнышком. Я иду следом, улыбаюсь ему, забывая всё, над чем сомневался, да покорно продолжаю вести с ним беседу:

– Думаю да, а то бы сейчас шумело от разговоров и пиршества. Наверное, мама ушла заканчивать портрет или папа увёл гостей хвастать нашей оружейной.

– Не знаю как ты, а мне достанутся сегодня все персики, что у нас есть!

– Эй, не несись так быстро, я тоже хочу!

Эдвине сбежал в дом, хлопнув дверью. Я ожидал от него такого поступка, потому поспешил и сам. Что уж говорить, а наша ссора отошла на второй план. При родителях мы становились совершенно другими, но теперь это случилось по иной причине. Мы обсудили то, что было на сердце, я сказал наконец-то о своем страхе, о неуверенности. И теперь он ушёл. Испарился навеки, мне больше не требуется многого, чтобы доверять своему брату. Он повзрослел и знает, на что идёт.

Ступил я на порог, разулся рядом с ботинками брата и понял, что кухня не убрана. Гости всё ещё были внутри, раз никто не побеспокоился об этом. Эдвине помыл руки под краном, схватил один сочный персик из корзинки и просунул под воду и его, хотя они и так уже были чисты. Пока он смаковал фрукт, я прошёл к лестнице наверх и задался вопросом вслух:

– Интересно, кто приходил с принцем? И дорисовала ли его мама… Если она сейчас рисует его, верно будет, что все собрались в её мастерской.

– Ну, ты и про папу не забывай, он точно уже приехал в дом! Не заметил запряжённых лошадей? У конюшни близ нашего двора. Мы рядом с ней проходили как раз. – Делится замечанием Эдвине, выбрасывая косточку от персика в ведро для мусора. Пока он подходит ко мне, берусь отвечать аналогичное:

– Я про это тоже думал. Тогда они в правой башне, где мы тренируемся, когда не на выезде. Раз уж здесь никого нет, предлагаю в мою комнату!

– Не, я ждать не хочу!

– Но мама просила их не отвлекать.

– Она просила не отвлекать их от пиршества, а они сейчас совсем не тут!

– Ты думаешь, что, умничая, тебя не накажут?

– Тоже мне, страшно-то как! Пошли сразу в мастерскую, мне не терпится показать маме твой ужасный рисунок!

– Нет, Эдви, я рисовал это лишь для твоих глаз.

– Ну, поймаешь – тогда не покажу! – говорит он это, уже убегая от меня наверх.

– Эдвине, я вообще-то по-хорошему попросил! – остаётся только проследовать за ним, ведь уже прилично отстал.

Раскрытые двери

наверху ввели меня в заблуждение – я опешил, ловя себя на том, что брат так нагло зашёл в мастерскую мамы, когда нас обычно за это сильно ругали. Красивое длинное полотно сразу бросилось мне в глаза. Оно лежало на диване, верней, струилось с него на пол в неподвижной красоте на ней изваянного. Издалека было сложно определить, что это, но наличие красных и чёрных оттенков убеждали меня в том, что это были розы. Никого внутри не было, окна закрыты, пелена молчания билась об стены, не способная вырваться и закричать о своей омерзительности. Сзади меня, в тени, обманутый сладкой надеждой застать тут всех, стоял Эдвине. И когда я развернулся, определяя взглядом очертания его лица, я, можно сказать, их не увидел. Безлицый, со впалыми глазами, он прикрывал ладошками свой рот, а красные вьющиеся волосы нависли пеленой перед его взором, над его носом, словно не дышащим в этот момент.

Эдвине плакал, не издавая и звука, как это треклятое помещение. Стены давили на меня и казались узкими, уже любой одежды.

– Что с тобой такое? – спрашиваю, улыбаясь ему, стараясь осознать, что там всё-таки за моей спиной. Я начинаю чувствовать, как мои глаза разъедает мрак, тот же, что и съел всего моего брата только что. Не сказав мне ни слова, Эдви несётся вперёд, несётся к тому полотну, свисающему с мебели этой своей невероятной красотой очертаний. И лишь одно единственное слово, сорвавшееся с его губ, проясняет мне всё происходящее сейчас:

– Мама! – я не мог видеть его слёз, водопадом стекавших с глаз, а после и по мягким ладоням, прижимавшимся, трясущимся от страха. Не мог слышать его всхлипы, его надрывный плач, зовущий её, ещё не скорбящий, но раздирающий мои уши. Но я мог обернуться, и это было единственным, что я сделал. Дальше ноги сами отправили меня к ней, я шёл и не видел ничего, нет, я даже не шёл, а просто плыл в чернильном океане слёз своего брата: его крики стали шумом бьющегося о берег прилива, а мои холодные пальцы – камнями, желавшими упасть и поселиться навсегда в этих его слезах, пытаясь приглушить что-то, чего я ещё не ощущал… Чего не хотел дозволить чувствовать и ему. Только что он смеялся, ел тот солнечный фрукт, только что он дрался со мной, заставлял весь день меня делать всякие глупости… И вот я здесь, смотрю на великолепный ужас, невозможно быстро порвавший его сердце! Мне не было так больно, пока я сдерживал свои эмоции, пока руки мои, пока пальцы-камушки не утонули в пене её белоснежных вымазанных кровью волос. Я увидел лицо своей мёртвой мамы. И медленные-медленные крапинки слёз солёными дорожками очертили мои бледные щёки. Розы – её вспоротое тело, краски – её алая кровь, сама картина безумно красивой и такой холодной, такой прекрасной женщины не стоила её смерти. Она была дорога нам живой, но теперь пустой взгляд, смотрящий мне в душу, не имел никакой цены. На секунду в моём сознании даже поселилась мысль о том, как она посмела вот так нас оставить.

Вскрытые вены на её руках всё ещё кровоточили, это был медленный процесс, но я достаточно насмотрелся, чтобы заметить. Жуть происходящего перекрыла пелена этой алой жидкости, что и у гентас, и у готтос, да даже у обычных людей была одного цвета.

Я разбирался в анатомии лишь на уровне начинающего, изучал в тайне книги по медицине в нашей библиотеке, но то не просто из любопытства, я хотел правильно рисовать человеческое тело, потому часто составлял наброски, долгими вечерами осматривая очертания рук, ног и всего человека целиком. И так как это были книги по медицине, там встречались иллюстрации внутреннего строения человека.

Розы из её живота, бледность её окоченевшего тела – обо всём я читал, никогда не подозревая, что это может коснуться и меня самого. Мою семью.

А может это я всему виной? Мне же нельзя было трогать эти книги… Не уж-то они прокляты нечистым? Одним из тех, кто порочит имя Богини? Виновата ли наука, которую я для себя открыл, проделки ли то преднамеренного наказания за непослушание моё? Бред ведь, я знал, что всё это бред! Но как не думать такое, как не полагать всякую чушь, когда перед тобой находится смерть?..