Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ
Шрифт:
Но я этого не говорил. Я боялся, что ему сейчас это не нужно. Боялся, что я уже ничем не смогу помочь. Может и в самом деле дать ему и дальше плакать? Чтобы выпустить всю боль, все несбывшиеся надежды? Неужели я должен быть с ним так жесток? Я не могу смотреть ведь на это, меня самого начинает ломать эта горькая и отвратная песня скорби!
На улице заиграла арфа. Второй раз слышу игру этого человека… Этот звук обещал мне что-то внеземное, по счастью, сравнимое только с возвратом в это утро, но по горечи, исполняемой в тот же момент, сравнимое с текущей болью внутри нас. Этот туман, эта гадкая слизь отчаяния лилась из его сердца в моё, я ощущал нас единым целым,
Это было совсем не так… Это ведь было совсем не так! То, как я помнил это всё – было не так. Я уже не знал, во что мне остаётся верить. Что правильно, что неправильно – во всей этой истории уже никто бы не смог ответить нам. Но всё же было совсем не так! И почему это я вижу нас в этой ситуации опять? Его плач, моё отчаяние, эта смерть вокруг ходящая, оборвавшее мне все надежды… Мой двунамеренный мозг не хочет смиряться с происшедшим. Вообще, когда остались мы тут одни, в эту ужасную ночь, когда мы поняли, что обречены, единственное, что нас обоих утешало – это присутствие друг друга. Я мог это чувствовать, моя надежда ещё не сгинула прочь.
– Эдвине?.. – Решаюсь, наконец, позвать его я. Не поворачивается, не двигается, но всхлипы его вдруг затихают. Я убираю дневник в сторону. – Мы многое пережили сегодня. Мы многое отдали, чтобы сейчас лежать тут, в этом доме… в безопасности… и живыми. – Как по волшебству, брат вновь возвращается ко мне – он разворачивается, пугая меня своим заплаканным, но таким же приятным лицом. Он укладывает уставшую переваривать это всё голову на подушку опять, но смотрит в этот раз на меня, смотрит со всей оставшейся верой. – Мы потеряли очень многое. И… и я не хочу говорить тебе, что ты больше никогда не увидишь свой дом. Я хочу обещать тебе, что я верну тебе его. Я хочу обещать тебе, что мы вновь будем там жить. Я бы хотел… обещать тебе, что я верну наших родителей… Но прости меня, я не знаю, как это сделать. Я не знаю… – Эдвине слышит меня, он пододвигается ближе и трогает меня за руку, страшась того, во что я обращаюсь. Я понимал, что смерть вселилась в меня, подарив что-то тяжкое и безобразное, но он видел во мне Ботту, а не зверя, не злость мою на внешний мир. – Может быть в один момент я пойму… И тогда мои слова станут осуществлённой мечтой. Но сейчас я могу лишь одно – обещать тебе, что я верну нам наш дом. Не наших родителей, не ту семью, которой мы были. Но наш родной дом. Не бойся, пожалуйста, – схватываю его за ту руку, протянутую ко мне, отчего Эдви кратко вздрагивает, – мы сейчас в безопасности. Доверься мне, прошу. Я знаю, что у нас с тобой остались только Эбби и тётя Шарлотта, и то… мы подвергаем их огромной опасности. Поэтому я не брошу тебя! У меня, кроме тебя, больше никого нет.
– Ботта… – Звучит его ангельский голос, сорванный от дикого плача сегодня, но радовавший меня всё ещё очень сильно. – Ботта, я… – Он не может нормально мне отвечать, он дрожит, его трясёт от его отчаяния. Разворачиваюсь, быстрее схватываю его, опускаю его голову в свои объятья, чтобы не пришлось смотреть в глаза, в мои гневные глаза, ничего хорошего не обещавшие. Я был готов слушать своё имя бесконечно, лишь бы он говорил, а не плакал. – Я бы не выжил. Даже все эти подготовки и тренировки с отцом, я бы… точно погиб. Хорошо, что мы опоздали, мы бы им ничем не помогли.
– Тебе надо от этого отойти. Я буду сторожить твой сон.
– Мне так плохо стало, как лёг сюда, что я забыл думать о реальности. А ты делаешь всё, что в силах, обещаешь всё, что можешь. – Внезапно он отстраняется и говорит, не страшась смотреть мне в глаза. – Нет больше никого,
– Тише, всё хорошо.
– Нет, не хорошо. Всё очень плохо.
– Мы в безопасности, тихо… Я с тобой. – Шепчу ему на ухо, волосы спадают мне на глаза, закрывая всё обозрение. Одно лишь тепло от его тела проникает в моё, сладко нашёптывая симфонию блаженной забывчивости, уносящей прочь все его дурные мысли.
– Ботта?
– Н-да? Что такое, Эдвине?
– Мне лучше. Ботта, я…
– Да, я знаю, что ты чувствуешь, Эдвине. Мы ведь теперь одни в целой вселенной.
– А разве так и не было раньше?
– Да что ты… У нас были мама и папа, и какое-никакое чёткое будущее, а теперь единственное, что точно ясно, это то, что мы будем вместе. Одни, среди этих бурь.
– А ты думаешь, этого недостаточно?
– Что?..
– Просто я так успокоился от всего этого, что ты сказал и сделал для меня. И я знаю, что это глупо, я знаю, что то, что у нас было, к нам больше не вернётся. И как бы ты мне не обещал… больше такого не произойдёт! Ничего не вернётся, зато будет происходить что-то новое. И я хочу это новое! Почувствовать, пережить, пройти через всё снова. Посмотрел бы сейчас на меня папа, он был бы так огорчён и подавлен от моей мягкотелости…
– Нет, Эдвине. Посмотрел бы сейчас на нас папа, он был бы очень горд за нас. Мы теперь одни, но это не значит, что мы одиноки. Совсем не значит.
– Мне так повезло, что ты есть! – Эдвине от смешанных чувств и вовсе зарывается, пока я обнимаю его, страшась отпускать, страшась вновь увидеть, как он плачет. – Ты такой хороший, что бы ты не сделал, чего не хотел. Мне даже не страшно. Я хотел извиниться за все те гадости, что успел сказать тебе когда-либо… Я просто шутил. Я всегда любил тебя по-настоящему. Я никогда б не смог без тебя. И это, пожалуй, самое лучшее, что смогли оставить нам небеса. Я обещаю в ответ, что не предам тебя.
– Эдвине, ты не должен извиняться. И ты самый лучший брат на свете! Просто живи, просто будь – мне больше ничего не нужно. Скажи мне только, тебе стало лучше хоть на немного?
– Я не могу сказать, что да… Я не могу сказать, что нет. Мне вроде не больно, но мне очень плохо.
– Это душевная боль. И я тоже это чувствую. Это очень… тяжело побороть в себе. И это очень тяжело лечится.
– А есть способы как-то бороться с душевной болью?
– Эдвине, я знаю лишь только, что её нельзя заглушать. Нужно с этим разобраться. Если ты постоянно будешь её заглушать, она так никуда и не исчезнет. Так делали наши родители, так делали наши предки – и никому от этого не было хорошо.
– Но… если ты так уверен, как ты собираешься разбираться с этой душевной болью? Если я узнаю, может быть это поможет и мне.
– В каждой проблеме есть исток, у нас он очевиден. И так же есть человек, который тебе может помочь. Такие проблемы решать самому очень тяжело. Это как пытаться убрать огромный дом самому, понимаешь? Но пока ты приведёшь одно в порядок, другое опять запылится. Уследить за собой просто невозможно.
– Тогда кто может помочь тебе?
– Мне?
– Да, ты же говоришь, что одному нельзя справляться с этим – нужно говорить с кем-то. С кем ты будешь?.. – Отсаживаюсь от него, словно чтобы проследить за мыслью, что проносится в его голове сейчас без какой-либо логики. Брат поражал меня тем, как он сейчас не мог связать элементарных вещей.