Долины Авалона. Книга Первая. Светлый Образ
Шрифт:
– Мне плохо… – Брат вдруг поворачивается ко мне, вылезает из-под стола и кидается мне на колени, жутко притом улыбаясь. – Ботточка, не оставь меня так же, братик.
– Не оставлю. Я не борец со злом, как папа. Я хаотичный зверь, требующий свою собственную правду. И ты можешь не волноваться теперь, мне на всех нет дела, кроме нашей семьи. Я готов и на проступок, лишь бы подобного больше не случилось, Эдвине.
Мои глаза, пока я гладил его по запутанным красным кудрям, вдруг останавливаются на оружии, висящем на стене – это была средней длины катана. Толстое лезвие, хорошо наточенное, прикрытое защитным футляром, надетым прямо на великолепный светлый металл. Ручка манила прикоснуться к себе, снять оружие и разрубить любого смертного, не важно то королева
– Свет мой, ты в порядке? Тебе лучше? Встать сможешь?
– Не волнуйся так за меня. – Он опускает руки мне на колени, чтобы немного похлопать меня за все старания его успокоить, и самостоятельно встаёт, тоже помогая затем подняться. – Я не собираюсь лежать и ничего не делать, сгорая от уныния. Это не то, чему учил нас отец.
– Отец знал, чему учить, верно говоришь. И он очень гордится нами. Эдвине, ты уж прости, что я с тобой так мягко, совсем, как с маленьким, но я не могу иначе, мне очень жаль тебя…
– Это можно понять, я чувствую и жалость, и вину. Мне уже нет дела до твоего ко мне обращения. Как хочешь поступай, просто знай: я верю тебе. И я доверюсь тебе, так что, скажи, что там задумала твоя умная голова, и я сделаю всё, как ты посоветуешь.
– Ну, во-первых, иди прихвати дневник, во-вторых, эти негодяи должны были оставить подпись под картиной убийства – нужно доказательство их причастности. А в-третьих, я соберу нам оружие со стены, здесь много чем поживиться можно, папа не успел себя должным образом защитить, но все кинжалы и пистолеты бесследно пропали.
– Я возьму дневник и поищу доказательство, хорошо, брат. – Эдви соскакивает с места, с какой-то призрачной быстротой и лёгкостью он переменился при этом, ловко находя на столе коричневый и плотно запечатанный когда-то блокнот. Отец никогда не разрешал нам его читать, не показывал, прятал. И вдруг вещица эта спокойно лежит на столе, открытая. Что это – его последние слова нам, его обращение или же тайна, что поможет во всём разобраться? – Тут нет его последних слов. Они не знали, что может случиться… такое. – Вдруг замечает Эдвине и убирает дневник к себе в перекидную сумку, плотно перед тем его закрыв.
Пока брат осматривает комнату на поиск полезных улик, я снимаю со стены катану, да закидываю за спину с помощью чёрной резинки – так можно будет хоть какое-то время не тревожиться. Ножи, что я доставал лежат в карманах брюк, не очень безопасно, но и вокруг ситуация не отличалась прежним, свойственным нашему дому уютом. Нахожу арбалет – тяжеловат, но он небольшой, самое то для Эдвине. Будет проблема, я передам ему своё холодное оружие. Сомневаюсь, что папина кампания закроется без его надзора, ведь тот человек… Омине, он сможет ведь взять на себя это? Потянет ли он революцию или же решит бросить всё на плечи других? Знать бы мне сейчас хоть это.
К тому времени, как Эдвине подходит ко мне с каким-то крошечным предметом в руках, в комнату заходит Эбби. Я не сразу узнал её в розовой кофте и серых, почти бесформенных штанах, напоминавших юбку, но это была та же Эбби. Она завязала волосы в хвост позади и накрыла их косынкой, чтобы быть менее заметной. А нам принесла парадную одежду и наши чистые накидки с капюшонами.
– Мальчики, посмотрите, что мама не выстирала! Одежда парадная, заметная, конечно, но вы прикроетесь плащами, чем не идея? Я заодно успела пригнать лошадей, карета уже ожидает нас, быстро переодевайтесь и уезжаем прочь! Уже почти стемнело.
Эдвине нашёл кольцо Редвульфа, которое было на его мизинце. Бедняга лишился пальца в бою с моим отцом, отчего и быстро уехал, нуждающийся в скорой медицинской помощи. Палец сам мы оставили, к чему он нам? Но кольцо могло помочь пробраться во дворец. Пошлём с находкой
Это был самый тяжёлый вечер в моей жизни. В наших жизнях, конечно же. Тётя встретила нас, нас умыли, накормили, мы остались в одном лишь белье за неимением чистой домашней одежды. Мне было как-то всё равно на это, но тётя упорствовала и наказала Эбби прикупить нам футболок и штанов на следующее утро, ну, а пока мы обходились тем, что имели. Тётушка была добра, но не нежна к нам. Она не стала относиться по-другому, говорила она также как обычно, словно не произошло ничего, словно ничего мы не видели. Может то повлияло на неё счастливое стечение обстоятельств, ибо её не было, когда на маму и папу напали, либо она просто не хотела, чтобы мы чувствовали себя как-то иначе. Как-то… Не как дети. Получив сполна всю доброту и гостеприимство от тётушки, мы поблагодарили её за кров и еду, за всё, что она нареклась нам сделать. Но Шарлотта была не из тех, кому приятны похвалы, ей не нужна была и наша благодарность, только уверенность в том, что наше состояние улучшается. Получив наставления, чтобы мы спали крепко до самого утра, тётушка запирает нашу комнату, осторожничая, чтобы из нас никто не решил сбежать по глупости, присущей людям в минуту скорби. Я не собирался оставлять Эдвине, а он – меня. Но и спать мне не хотелось.
Одна широкая кровать встретила нас в нашей новой спальне. Это комната для гостей, которая есть почти в каждом доме, в уголках, где живут дворяне, но в столице так почти во всех домах, ибо строилась она позже остальных городов и все постройки уже были из камня. Свет тут включался, но мы по привычке зажгли свечу на тумбочке.
Эдвине забрался с ногами в постель, ближе к стене, чтобы смотреть на темноту в зашторенном окне, если он, конечно, что-то за пеленой жёлтых занавесок мог увидеть. Лежал он уютно, под одеялом, моё место рядом пустовало. Но он не спал и не собирался. Он лежал как-то отрешённо, не находился здесь совсем. Мне нужно было и самому расслабить нервы, но мёртвые лица то и дело возникали передо мной, беспощадно наваливая новый груз ответственности. Нужно было прочитать дневник отца, ничего более, это нас точно успокоит.
– Эдвине, я прилягу? – в ответ тишина. Он не двигается, не говорит. Тихо дышит и не позволяет мне взглянуть на него. Эдвине был весь сжат и закрыт. Если бы я развернул его, понял, отчего. Рыдает же, и так ясно. Плачет изо всех сил, без остановки. Только слабое сопение выдавало это.
Забираюсь на кровать, снимая носки. Откидываю их к тумбочке, чтобы утром не искать повсюду. Разворачиваюсь к брату, держа в руках этот самый дневник. Не реагирует на меня. Может, начать разговор? Решаю и сам окунуться под одеяло, мимолётно наблюдая, как Эдви поджал под себя ноги и сжал пальцы на них от всего своего напряжения. Я, наверное, монстр, верно? Я не хочу плакать. Я зол. Гнев, струившийся во мне рекой, вряд ли успокоится ещё очень долго. Только после того, как весь он уйдёт, я смогу спокойно оплакать родителей. Или же не смогу, ведь отчасти я был зол и на них, хоть и не имел права так поступать.
Разговор точно решит дело. Удобно устраиваюсь на подушке, сажусь рядом с Эдвине, приблизив свои колени к груди. Дневник всё так же в руках верчу, пытаясь подобрать сейчас правильные слова.
В комнате было много места, спереди от нас стояло два шкафа: один плательный, другой книжный, а между ними удобный стол для письма. Мягкий красный ковёр вносил в комнату немного тепла. Здесь под окном была небольшая печка, но сейчас ночи шли тёплые, её давно не разжигали.
Ты бы знал, как я тебя люблю, Эдвине, не плакал бы так. Ты не один. Родители оставили нам друг друга. У нас впереди целая жизнь, наполненная дворцовыми страстями – всё, как ты и желал. Или же уже не желаешь? Я дам тебе всё, что пожелаешь, я обещаю. От этой жизни ты не сможешь получить большей радости, чем я смогу тебе дать. Так что не нужно оплакивать тех, кто к нам уже никогда не вернётся.