Домби и сын

Диккенс Чарльз

Перчъ, разсыльный, между тмъ кутитъ въ эти дни напропалую. Онъ опять постоянно засдаетъ y прилавковъ въ харчевняхъ и трактирахъ, гд его угощаютъ, и гд онъ лжетъ безъ всякаго милосердія, Оказывается, что онъ встрчался со всми особами, запутанными въ послднемъ дл, и говорилъ имъ: «сэръ», или «миледи» — смотря по надобности — "отчего вы такъ блдны?" При этомъ особы дрожали всми членами: "охъ, Перчъ, Перчъ!" и, махнувъ руками, отбгали прочь. Угрызеніе совсти тутъпричиной или естественная реакція посл употребленія крпкихъ напитковъ, только м-ръ Перчъ возвращается вечеромъ на Чистые Пруды въ крайне уныломъ расположеніи духа, м-съ Перчъ начинаетъ безпокоиться, что довріе его къ жен, очевидно, поколебалось, и

что онъ какъ будто подозрваетъ, не собирается ли она убжать отъ него съ какимъ-нибудь лордомъ.

Въ ту же пору слуги м-ра Домби ведутъ разсянную жизнь и теряютъ способность ко всякимъ дламъ. Каждый вечеръ они угощаются горячимъ ужиномъ, бесдуютъ дружелюбно, курятъ и выпиваютъ полные бокалы. Къ девяти часамъ м-ръ Таулисонъ всегда подъ куражомъ и часто желаетъ знать, сколько разъ онъ говорилъ, что нечего ждать добра отъ угольныхъ домовъ. Вся компанія перешептывается насчетъ миссъ Домби и недоумваетъ, куда бы она скрылась. Думаютъ вообще, что это извстно м-съ Домби, хотя м-ръ Домби едва ли знаетъ. Это обстоятельство наводитъ рчь на бжавшую леди, и кухарка того мннія, что м-съ Домби величава, какъ пава, но ужъ слишкомъ горда, Богъ съ ней. Вс согласны, что она слишкомъ горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, двица добродтельная, покорнйше проситъ, чтобы не толковали передъ ней объ этихъ гордянкахъ, которыя всегда подымаютъ голову кверху, какъ будто уже нтъ земли подъ ихъ ногами.

Везд и всюду разсуждаютъ о длахъ м-ра Домби дружелюбной массой и хоромъ. Только м-ръ Домби пребываетъ въ своемъ кабинет, и не вдаетъ свтъ, что творится въ его душ.

Глава LII

Таинственная всть

Бабушка Браунъ и дочь ея Алиса держали въ своей хижин тайное совщаніе. Это проиоходило въ первые часы вечера и въ послдніе дни весны. Уже нсколько дней прошло съ той поры, какъ м-ръ Домби сказалъ майору Багстоку о своемъ странномъ извстіи, полученномъ весьма странными путями. Извстіе, разсуждалъ онъ, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидли очень долго, не говоря ни слова и почти безъ всякаго движенія. На лиц старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожиданіе; физіономія дочери, проникнутая также ожиданіемъ, не выражала рзкаго нетерпнія, и въ облакахъ, собиравшихся на ея лиц, можно было читать недоврчивость и опасеніе неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глазъ со своей дочери, и съ большимъ вниманіемъ прислушивалась ко всякому шороху.

Ихъ жилище, бдное и жалкое, не имло, однако, прежняго вида, когда бабушка Браунъ обитала здсь одна. Нкоторыя потуги на чистоту и опрятность обличали съ перваго разу присутствіе молодой женщиньд, несмотря на цыганскій и вовсе не поэтическій безпорядокъ, бросавшійся въ глаза изъ всхъ угловъ. Вечернія тни сгущались и углублялись среди молчанія двухъ женщинъ, и, наконецъ, темныя стны почти потонули въ преобладающемъ мрак.

Алиса Марвудъ прервала продолжительное молчаніе такимъ образомъ:

— Угомонись, матка; онъ не придетъ.

— Придетъ онъ, придетъ, говорю теб!

— Увидимъ.

— Разумется, увидимъ его.

— На томъ свт разв.

— Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо теб, дочка! Вотъ и дождалась на старости лтъ привта да почета. Но я еще не совсмъ выжила изъ ума, дтище ты неблагодарное, и онъ придетъ, какъ Богъ святъ. Когда на этихъ дняхъ я поймала его на улиц за фалды… ухъ! онъ взглянулъ на меня, какъ на жабу, и, Господи Владыко! посмотрла бы ты, какъ скорчилась его рожа, когда я назвала ихъ по именамъ и сказала, что знаю, гд они.

— Что? онъ осердился? — спросила дочь, заинтересованная подробностями разсказа.

— Осердился?… спроси лучше, окровенился ли онъ. Осердился, — ха-ха-ха? Нтъ, живчикъ ты мой, — продолжала

старуха, подпрыгивая къ шкафу и зажигая сальный огарокъ, мгновенно освтившій нескончаемую работу ея губъ, — нтъ, когда ты вотъ о нихъ думаешь или говоришь, никто авось не скажетъ, что ты только осерчала.

И точно, Алиса въ эти минуты представляла истинное подобіе тигрицы, сторожившей добычу.

— Тсс! — зашипла старуха торжественнымъ шипомъ. — Чьи-то шаги! Такъ не ходитъ наша братія, и ужъ, конечно, это не сосдъ. Слышишь, Алиса?

— Слышу. Ты не ошиблась, мать. Отвори дверь.

Говоря это, Алиса поспшно накинула шаль на свои плечи и оправила волосы; старуха между тмъ прихрамывая и припрыгивая, впустила м-ра Домби, который, переступивъ черезъ порогъ, остановился y дверей и съ недоврчивымъ видомъ озирался вокругъ.

— Что, сэръ? — сказала старуха, длая книксенъ. — Бдненько здсь для вашей милости? Ничего, никто васъ не укуситъ.

— Это кто? — спросилъ м-ръ Домби, указывая на молодую женщину.

— Дочка моя, сэръ, смирная дочка. Не бойтесь, она все знаетъ.

Мрачная тнь, пробжавшая по его лицу, выразительне всякаго вздоха обнаруживала его мысль. "Кто же этого не знаетъ?" думалъ м-ръ Домби, впившись глазами въ молодую женщину, которая, въ свою очередь, безъ всякаго смущенія смотрла на него. Тнь на его лиц сдлалась еще мрачне, когда онъ отвернулъ свой взоръ, который, впрочемъ, черезъ минуту опять устремился на нее, какъ будто прикованный къ ея смлымъ глазамъ, пробуждавшимъ въ его душ какое-то воспоминаніе.

— Женщина, — сказалъ м-ръ Домби, обращаясь къ старой вдьм, которая между тмъ ухмылялась и моргала изъ-подъ его локтя и, указывая на свою дочь, самодовольно потирала руками, — женщина, я позволилъ себ унизиться слишкомъ много, входя въ твою берлогу, но ты знаешь, зачмъ я пришелъ, и помнишь, что ты мн общала, когда остановила меня на этихъ дняхъ среди дороги. Что имешь ты сказать относительно того, что мн необходимо знать, и какъ случилось, что я могу найти разгадку тайны въ этомъ логовищ, посл того, какъ истощилъ всю свою власть и средства, чтобы открыть ее другими путями? — М-ръ Домби на минуту пріостановился и бросилъ вокругъ себя гнвный взглядъ. — Не думаю, — продолжалъ онъ, — чтобы ты осмлилась шутить со мною или вздумала нахально меня обмануть; но если въ этомъ твое намреніе, я совтую теб остановиться и ни шагу впередъ.

— Охъ, какой вы гордый! — ухмыляясь мямлила старуха, мотая головой и потирая морщинистыя руки, — нечего сказать, горячая y васъ голова; a впрочемъ, страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ; вы будете смотрть собственными глазами и слышать собственными ушами, a не нашими, и если попадете на ихъ слдъ, то сколько намрены вы заплатить намъ, дорогой сэръ?

— Деньги, я знаю, производятъ иной разъ невроятныя вещи, — возразилъ м-ръ Домби, очевидно успокоенный этимъ вопросомъ. — При деньгахъ становятся годными всякія средства. Да, за всякое полезное извстіе я готовъ платить; но надо, чтобы это извстіе дошло до моихъ ушей, иначе какь же я стану судить о его цнности?

— Неужели, думаеге вы, нтъ ничего могущественне денегъ? — спросила молодая женщина, не перемняя своей наблюдательной позы.

— Не здсь, до крайней мр, — сказалъ м-ръ Домби.

— Не здсь? почему же? Найдутся, я полагаю, и здсь вещицы посильне вашихъ денегъ. Что, напримръ, вы думаете о гнв женщины?

— Я думаю, что y васъ дерзкій языкъ, — сказалъ м-ръ Домби.

— Напрасно, — отвчала Алиса спокойнымъ тономъ, — я говорю такъ для того, чтобы вы лучше съ нами познакомились и вполн могли на насъ положиться. Гнвъ женщины столько же значитъ въ бдной хижин, какъ и въ раззолоченныхъ хоромахъ ббгача. Я, рекомендуюсь вамъ, очень сердита, и уже давно. Причины моего гнва, смю сказать, равносильны вашимъ, и предметъ его — одинъ и тотъ же человкъ.