Дрёма
Шрифт:
Лица и двор стали мутными. Дрёма опустил голову, ему стало неловко, мальчик и вдруг эти проклятые слёзы. Кто вас просил! Кто сказал, что отца нет, и больше никогда не будет?! Мальчик почувствовал чью-то робкую руку на голове:
– Возьми, сынок. Тетради просил передать тебе твой отец… если что. Я исполнил.
Рука неуверенно взъерошила волосы Дрёме. Мальчик словно сквозь мутное стекло видел, как отяжелённый животом вестник пятился к калитке. Потом остановился, развёл руками и виновато произнёс:
– Твой отец был героем. И погиб как герой. Такие дела. Ну, я пойду.
– Может… может зайдёте, чаю…
Мамин
– Меня ждут. Я в «Ворошилове». Там, значит. Направили на лечение. Вот телефон, звоните, если что. Я пойду. Вам нужно побыть одним.
Мужчина, по-прежнему пятясь и, зачем-то всё время неловко наклоняя голову, будто извинялся, толкнул калитку.
Дрёма и мама остались одни во дворе. Мама прижала к себе сына и оба навзрыд заплакали.
В тот день Артём Александрович, сначала раздражённо потребовавший закрыть ворота: «Даже ворота открыть некому, вот дожился. Сигналю, сигналю, никому дела нет!» – узнав новость, вдруг присмирел. Поднялся в детскую, присел на край кровати. Посидел, ничего не говоря, потом неуверенно коснулся плеча подростка, сжал его.
– Ты, если чего, обращайся. Хорошо. Ну, я пойду. – Уже у двери он повернулся, – жизнь такая штука, она ни для кого не бывает вечной. Пойми это. Посиди тут и спускайся, будем ужинать.
Дрёма, пролежавший весь день на диване, ничего не ответил, он только глубже зарылся в подушку. Рядом на тумбочке лежали тетради.
«Жизнь такая штука…» – звенели в ушах последние слова Артёма Александровича. – Штука, штука… В его устах жизнь будто безделушка какая-то, слово неживое. Штука. И папа… неживой. Штука… Нет! Нет! Нет!!! Не может быть!.. Может. Но только не с папой, он обещал прийти! Он говорил: жизнь вечна. Не придёт? И Артём Александрович прав. Он всегда прав! Он как этот дом – фундаментальный. Он всегда есть! А папы нет…
Дрёма пытался вспомнить хоть что-то. Получалось расплывчато. Воспоминания дрожали, напоминая каплю готовую вот-вот сорваться с листа. И капля, естественно, срывалась и падала вниз. Дрёма никак не мог чётко вспомнить отца – размазанный пролетающий мимо силуэт призрачно появлялся из ничего и тут же зыбко пропадал. Ты говорил, дела определяют человека. Дела Артёма Александровича можно пощупать, они греют и спасают во время дождя. А твои дела, папа?.. Тебя больше нет, и ничто не греет. И никогда уже не согреет! От памяти одна грусть.
Дрёма повернулся на спину и уставился в потолок. Тот лысеющий мужчина, который принёс весть о гибели отца, сказал, что ты был героем. – Дрёма задумался. Не так он представлял себе геройскую гибель. Весь предыдущие опыт его, основанный на рассказах, книгах и фильмах настойчиво нашёптывал ему: а где почётный караул, почести, где вереница сочувствующих, венки, рукоплескание, где?! Словно тебя и не было на этой земле, папа. Словно ты метеор, мелькнул на небосводе и пропал. Сгорел. Кто успел – загадал. И снова чёрное небо. Провал над головой, куда жутко иногда бывает заглядывать.
Дрёма ясно вспомнил острое ощущение одиночества и уязвимости. Когда они ночью сидели с отцом у догорающего костра. Кругом на многие километры ни души. Альпийский луг с последними лучами солнца потерял своё поднебесное очарование, сжался до крохотного круга освещаемого костром. Вдоль ущелья засквозило, зябко проникая
Воспоминания улетучились. Дрёма снова увидел лепной потолок, люстру. Стоит подойти к выключателю, щёлкнут, и станет светло, и комната зальётся светом. Там палатка и живое тепло, тут крыша, электричество, удобства. Чему верить? Отца уже нет, и не согреет его живое тепло, а люстра, вон она на потолке с хрустальными сосульками. Живее всех живых?
Дрёма включил светильник на тумбочке. Протянул руку, подумал секунду и взял толстую тетрадь. Долго рассматривал грязных затрёпанных лошадей и перевернул обложку. Первое, что бросилось в глаза, совсем не вязалось с тем, что говорил сегодня скорбный вестник: «Твой отец погиб геройски».
Первые строчки тетради начинались так: «Я пишу не для того, чтобы предстать перед тобой этаким героем, браво гарцующим на белой лошади. И не оправдываться буду я. За что оправдываться? За жизнь обыкновенную? Или за жизнь яркую, полную приключений и подвигов? Сын не живи правдой – и не будешь оправдываться. И герои пишут мемуары, и в них вольно или невольно оправдываются: я так поступал потому, что иначе не мог. Героизм проистекает из правды жизни. А правду создают люди. Спросишь, как тогда жить, если не правдой? Если спросил – ты подрос и начал забывать детство. У детства нет правды – оно не отгораживается от жизни, мира. Оно живёт по любви и любовью дышит.
Впрочем, обо всём по порядку. И вот тебе моя правда жизни…»
За ужином Дрёма ковырял вилкой в тарелке и почти ничего не ел. Мама всё время куда-то отрешённо смотрела, иногда кивая головой Артёму Александровичу делая вид, что слушает. Тот на кого-то жаловался, кому-то грозил. Он и сейчас, за ужином, никак не хотел отпускать день прошедший. Догонял его, хватал за шиворот и сокрушался:
– Время летит, ничего не успеваю. Как белка в колесе. Этот Эдуард Петрович, что выдумал, представляешь… ты слушаешь меня?
– Да-да… Эдуард Петрович, слушаю.
– Решил, что я могу потерпеть. А мне как быть. Если я сдвину график – всё пропало. Понимаешь?
– Да-да, пропало.
– Катастрофа. – Артём Александрович заметил заплаканное лицо приёмного сына. – Хочешь завтра после школы поехать со мной? Покатаемся на яхте.
Дрёма неуверенно пожал плечами.
– Ладно, реши и скажешь завтра утром.
В школе Дрёма ни с кем не разговаривал. Здоровался и шёл дальше. На уроке истории на вопрос о столетней войне ответил: