Дрёма
Шрифт:
– Что ты сказал!..
Их быстро разняли, и не так больно было от ноющей скулы, по которой успел ударить Пашка – он ведь тоже не промах и кровь из пашкиного носа тому доказательство. Обидно было. Он дрался непонятно за что, если разобраться – Пашка прав. Надо мной уже все смеются и поделом.
О любви только девчонки шепчутся, и то посмеиваются. Скажут и тут же прикроют рот ладонью и прыскают, кокетливо постреливая глазками. Мама дома сериалы смотрит, и сериалы те словно склеены из лоскутков, разноцветно, броско, спросят, что видел, пожмёшь плечами – ничего. В тех
Любовь это обыкновенное слово, каких сотни тысяч. Сказал и смутился. А почему смутился, кто его знает. И многие смущаются, я замечал, каждый по-своему. Кто-то краснеет, другой начинает корчить рожицы, говорить пошлости, выражая странное нетерпение и даже отторжение к этому слову.
Если честно, Дрёме хотелось бы оказаться на месте Сергея Бряцалова. Разве его не любят? Что пашкин папаня? – пришёл с работы, схватил пиво и сразу к телеку прилип. Ему ни Пашка, никто ему не нужен, такому и я лишний рубль не дал бы – пивом захлебнётся. А мой отец что? Хоть до хрипоты кричи – не докричишься.
А Артём Александрович? Он похож на свинцовый шар, гладкий и тяжёлый, катится и всё подминает под себя. Тебе, Дрёма, с ним хорошо? Ну, признайся, что да – хорошо. Сытно и беззаботно. И снова Дрёмы был вынужден согласиться.
Так в виртуальном мире мальчика, незаметно для самого создателя вырисовывался свой рисунок, своя жизнь. В ней отцовские краски, с которыми он пытался красить новой жизни, смешивались с красками твёрдой правды бряцаловых и артёмалександровичей, Дрёма-живописец обмакивал в них виртуальную кисть и начинал водить по холсту-экрану. Какие образы проявятся на том холсте? Светлые и задумчивые, чьи глаза и в старости не теряют детской прозрачности и солнечности или люди-монументы, поблескивающие в лучах солнца бронзовой правдой?
Одному богу известно.
Дрёма подошёл к дому и толкнул калитку. Она всегда была заперта, но сейчас ему захотелось хоть какого-нибудь чуда: толкнуть и чтобы калитка сама собой распахнулась, а внутри не хозяйский порядок – где всему своё место – но бесподобный и прекрасный сад, куда входишь, и калитка тут же пропадает и стены…
– Ты где бродишь? В твоей комнате опять не прибрано! Стыдись, я нашла сегодня под твоей кроватью огрызок от яблока!
Дрёма молча выслушал наставление. В последнее время дела у Артёма Александровича не ладились, отчего он становился угрюмым, а у мамы портилось настроение. И любая совместная поездка на автомобиле превращалась в брюзжание:
– Одни козлы по дорогам ездят!.. Куда баран прёшь, тебе баранов в горах пасти на лошади, а ты всё туда же – в цивилизацию! Тут тебе не горные тропы, а дороги с разметками и знаками… Знаки? Это вон те красивые картинки у обочины! Ну, бараны! Нет, ты глянь, они уже по пешеходкам гарцуют! Джигит Шумахероич! Мерседес Арбович! А что б вас…
Артём Иванович всё больше распалялся и уже не замечал, как сам нетерпеливо выскакивал на встречную полосу, создавая соседям неудобства и оттирая их в кювет.
– Да мне начихать на все пробки в мире, когда я опаздываю!
Дрёма помалкивал рядом на сиденье,
Теперь, вернувшись со школы, Дрёма терпеливо выслушивал ворчание матери и незаметно заводился сам. Выполнив все поручения и выслушав мамины причитания по поводу «троек» и «безалаберного отношения к жизни», Дрёма влетел по лестнице, хлопнул дверью и бросился на кровать.
– Как вы все мне надоели! Учат! Учат! Учат! Все учителями хотят стать. Вон и Пашка «живите» через Ы пишет, а всё туда же: «Жить нужно в кайф». Не могу больше!
Дрёма уткнулся лицом в подушку. Отец, ты же обещал… Обещал ведь: будет трудно – приду. Трудно! Давно трудно! Невмоготу!
С улицы раздался звонок. Послышался мамин голос:
– Иду, иду! Сейчас открою!
Чтобы впустить человека нужно открывать запоры и засовы, – обижено подумал Дрёма и закрыл уши уголками подушки.
Стало тихо, наружные звуки стали ватными. Дрёма услышал, как учащённо бьётся его сердце. Оно кулаками стучало в грудь и требовало: выпустите меня немедленно! Я требую! Ишь ты какое – «требую». Папа в таких случаях говорил…
– Дрёма!
Вроде зовёт кто-то? Мерещится что ли? Нет, вот снова и уже нетерпеливее:
– Дрёма, слышишь?!
Дрёма недоверчиво отстранился от подушки. Звуки жизни защебетали вокруг.
– Дрёма, сынок!
Идти не хотелось – опять будут выговаривать, учить. А идти нужно. И подросток внутренне нахохлился, приготовился сопротивляться.
Мама стояла у цветника, рядом с ней застыл грузный мужчина. Мама плакала.
– Дрёма, подойди, – мама всхлипнула, – познакомься это…
– Я служил вместе с твоим отцом… Дрёма.
Мужчина замялся и начал осторожно вытаскивать из сумки потрёпанные тетради. Почерневшие от грязных прикосновений листы, оттопыренные уголки. Ничем не примечательные тетради. И даже белые лошади, некогда мчавшиеся по глянцевому зелёному полю, теперь будто сломались на изломах, и вот-вот были готовы споткнуться и упасть. Белая масть превратилась в грязно-серую. Дрёма недоумённо смотрел, то на заплаканное лицо матери, то на одутловатого мужчину, то на потрёпанные тетради, неловко теребимые мужской рукой.
– Вот… Возьми.
– Что?
– Это тетради твоего отца. Он просил, вот.
– Отца!? А он сам… где? Что ему уже трудно самому, что ли!..
Мужчина потупил взор, напоминая провинившегося ученика.
– Дрёма. Дрёма, твой отец… отец погиб. Погиб храбро… В бою… Честно.
– Так, где же он?! Почему сам…
– Дрёма ты слышишь, он… он погиб на войне. Там многие погибают, такие дела вот.
– Мама?
Дрёма взглянул на маму, он не мог понять. Как так? Вот стоит у цветника мама, молодая и здоровая, почему же отец не может стоять рядом? И что такое лепечет этот толстый мужчина с серым лицом. Ведь он много старше отца, но он стоит, здоров и невредим, и говорит что… Он что не понимает, отец моложе его и не может… Это против жизни!