Другая жизнь. Назад в СССР
Шрифт:
— Это, Ира… А ты не могла бы…
— Не поеду! — резко оборвала она меня. — Что я вам, сводница?
— Дура ты, а не сводница. И брату раненому помочь не хочешь. А ещё сестра называется. Просто, она может не знать, что я уже выписался. А ты записку от меня ей передашь и всё.
— Письмо напиши и по почте отправь! Не поеду! — надулась Ирка.
— Да и фиг с тобой! Вали, тогда отсюда! И апельсины свои забирай! Не нужны мне ваши подачки. В элементарной просьбе брату старшему отказываешь. Вали давай!
Ирка посидела некоторое время набычившись,
— Прости, братик. Я точно — дура. Я просто вспомнила, как ты меня гонял в восьмом классе к ней.
— Ага. Эти слова я от тётки и услышал, когда она моей матери выговаривала: «Что она ему, сводница, что ли?» Дура она у тебя. Детям по четырнадцать лет. Первая дружба, а она с пошлостью.
— Какая есть! — вскинулась Ирка. — Твоя не лучше!
— Моя хоть умнее! Больше молчит! А твоя, как из пулемёта! Хрен остановишь! И никого не слушает.
— Давай не будем? — спросила Ирка. — Мы из-за них постоянно ругаемся. Они грызутся всю жизнь и мы с тобой. Противно.
— Согласен, сестрёнка.
— Вот и хорошо, братишка.
— Сходишь?
— Схожу. Пиши записку.
— Я быстро и коротко.
Дошкандыбав до письменного стола, я вырвал тетрадный лист и написал: 'Любаша, привет. С Ирой посылаю тебе записку. Я жив и почти здоров….
Слово «почти» мне не понравилось и я начал заново на другом листе: «Любаша, привет. С Ирой посылаю тебе записку. Я жив и совсем здоров. Сейчас восстанавливаюсь дома. Хотел бы тебя увидеть, но врачи не дозволяют „далёкие“ путешествия. Не хочу их расстраивать. Если бы ты приехала, был бы рад встрече. Погуляли бы рядом с домом. Миша».
Я знал, что она поступила в Энерготехникум и ей тут идти-то «два шага» всего. Она потому и к Ирке зашла, что рядом была, а не ехала специально из центра, где теперь жила.
К Любе, как оказалось, при встрече со Светой, я особых чувств не питал. Но не питал их сейчас и к Свете. Стёрлись мои к ней чувства. Остались лишь те, что были у моего «внутреннего голоса». А это, между прочим, очень давняя для него история. И чувства у моего второго голоса к Свете Чарусовой остались больше печальные, чем страстные. Тем более, что он потом её разлюбил. Да-а-а… Тот ещё хлыщ мне достался в «предки».
Вот я и не хотел повторять его подлости. Хотел до конца прояснить отношения с Любой и не идти в гости к Свете. Тем более, что она теперь во мне ничего не вызывала. Я помнил, что был влюблён и помнил весь ход событий, но оставался к ней холоден. Может быть, есдли бы увидел снова, во мне что-то и воспылало бы снова, но зачем? Зачем мучить девчонку? Пока она ещё ко мне совершенно холодна. Вот пусть такой и остаётся. А вот с Любой надо что-то решать. Я ведь уже нетолько с её мамой знаком, но и с бабушкой. Хотя, почему-то у меня даже малейшего позыва не было её поцеловать. Хотя… На центральной площади в конце того года перед моим падением, что-то проскочило между нами.
Шёл первый снег и мы пешком дошли от Дальзаводской до центра, а тут была установлена деревянная горка, покрытая льдом. Мы пару
— Правы те, кто говорит, что ковать железо надо пока оно горячо, — подумал я.
— Тут другой случай, Миша. У тебя проснулись гормоны. Только лишь гормоны.
— Много ты знаешь! — буркнул я и нахмурился.
— Я не просто знаю, я их чувствую в тебе. Гормоны. Сейчас ты с практиканткой немного, э-э-э, успокоил их, а потому разом остыл и к той, и к той. Хотя… Согласен. Ты ведь их обеих ощущаешь по моей памяти. Твой случай — особый, да-а-а… Вот его бы медикусам исследовать… Но не вздумай кому-нибудь хоть словом обмолвиться о внутреннем голосе. Упеку-у-т-с, батенька…
— Сам ты — батенька!
— Не спорю-с… Батенька и есть… Так, что не спорте со мной, внучок.
— Как порой хочется тебя отключить, мой голос родной.
— Да, ладно. Я всегда замолкаю по просьбе трудящихся.
Внутренний голос смолк, а я задумался. Кома меня сильно изменила. Я стал будто бы взрослее. Замена памяти, видимо, не прошла даром. С моей старой памятью было совсем плохо… Те фрагменты, которые остались после комы, не годились ни куда, а тем более для полноценной человеческой жизни. Я и вправду какое-то время был овощем. Был овощем и овощем остался бы, если бы не то, что подселилось ко мне накануне. И вовремя так подселилось. Словно кто-то знал, что со мной случится. Но странно, кто этот «кто-то»?
Ведь тот разум, что ко мне подселился, не переживал падений головой на угол стола. Тогда кто? Совпадение? Странное совпадение. Когда разум почившего в бозе «меня» из одного мира, переносится в моё тело, но в другой мир и фактически в своё детство. И явно в другой. В мир, где Женька Дряхлов жив. Тот Женька Дряхлов, который перевернул не только мою жизнь, жизнь нашей школы но, похоже, продолжает переворачивать его сам мир дальше, где-то в ином месте. Где-то в очень укромном месте…
А у меня тут тогда какая роль? В этом мире? Если по мою душу аж второго меня выписали? Из другого мира… С запасной памятью. И не только памятью прошлого, но и будущего. Хотя-я-я… Какое-то будущее невнятное. Уже и со Светой не случилось…
Тут в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояла Света.
— Еб… лектрическая сила, — подумал я, разглядывая серые глаза, глядящие на меня из-под густых бровей.
— Не выщипывают девчонки брови сейчас, — подумал я и поправил себя. — Не только лишь все.
— Привет, — сказала она спокойно. — Говорят, ты выздоровел.
— Кто говорит? — спросил я, обалдевая.
— Э-э-э… Все говорят. Думаешь, только в вашей школе знают, что ты учительницу спас, когда она споткнулась и падала головой прямо на парту? Во всех школах говорят. А у меня в вашей школе несколько подружек, которые со мной учились, когда ещё ваша школа строилась. Ты ведь тоже учился в четвёртом классе в нашей школе?