Два дня до солнца
Шрифт:
Чех уже видит Преображенскую улицу, которая перпендикуляром проходит в нескольких десятках шагов. Нет, туда не нужно.
Он сворачивает налево - туда, где солнце рассыпается миллиардами искр над стеклянной крышей, преломляясь в квадратах купола, прячущего место с магазинчиками от жары, дождя, снег и ветра.
Здесь всё замерло.
Желтое, белое, благородно-золотое. Высокие окна, изящные скульптуры, смотрящие прямо на людей. Конечно, так сразу и не заметишь, но Чех прекрасно знает, что третья справа - любимица Одноглазого - следит за порядком. А вот обвитый плющом юноша возле пятого окна сверху
Не гостиница, а целый историко-архитектурный комплекс. И все скульптуры выглядят как древнегреческие боги и нимфы не только из-за того, что таковой была дань моде. Есть и куда более глубокие причины.
Многие камнелюди так или иначе пришли с родины прародительниц Одноглазого. Горгоны и Грайи бежали так быстро, как могли, и плыли так далеко, как получалось. Никто из греческих моряков, в древние времена причаливших у берегов этого прекрасного края, не знал, кого они привезли сюда кроме себя. Скорее всего, знал только сам капитан, он ж и прикрывал пассажиров, о которых не была в курсе команда.
Чех смотрит на время. Ну да, конечно, как всегда.
Но потом, почувствовав что-то справа, он заглядывает в магазинчик с украшениями и хмыкает. Так-так, и как только мог не почувствовать сразу?
Он осторожно толкает дверь и оказывается внутри. Здесь так тесно, как только может быть в маленьком магазинчике в известном туристическом месте.
Она стоит у прилавка и говорит с продавцом. Меряет на удивляющие своей округлостью пальцы массивные серебряные кольца.
Рыжие волосы маленькими завитками спадают на шею. Бордовое платье, светло-коричневый пиджачок, вельветовый, в такой мелкий рубчик. Совершенно не к месту, но таки только попробуй об этом сказать - будешь иметь бледный вид и нервную походку. О походке… Туфли на толстом каблуке, невысоком, но основательном. Если вдруг хозяйка решит использовать обувь как оружие, лучше сразу пригибаться - тяжелая артиллерия.
– Эммануил Борисович, прекратите мне дышать в затылок и делать жарко, - произносит она и отводит в сторону руку с перстнями, каждый из которых украшен огромным янтарем.
– Лучше скажите, какое из?
– Сара Абрамовна, все совершенно изумительны. Вас могут украсть.
– Таки за колечки или за мою бездонную красоту?
Она поворачивается к нему, внушительная грудь колышется под платьем. Декольте…
– Бездонно, - честно отвечает Чех. Он понимает, что не в состоянии отвести взгляд сразу и сделать вид, что в женщине его интересует исключительно душа, а не всё остальное (ну и душа тоже).
Сара Абрамовна хмыкает:
– Уважаю за честность, Эммануил Борисович. Вы можете.
Чех не считает нужным уточнять, что именно может. Но при этом снимает с крутящейся подставки серьги. Янтарь в них с изъянами, что ни капли не портят украшение, а наоборот придают особый шарм.
– Подарок, - коротко говорит он.
– В пару.
Сара Абрамовна кивает:
– Спасибо. Девушка, три колечка и вот эти сережки. Мужчина платит.
После чего танцующей походкой покидает магазин. Продавец озадаченно смотрит на происходящее. Видимо, не может понять, какие отношения могут связывать столь колоритную
– Это ваша… мама?
– осторожно интересуется девушка, ожидая, пока спишутся деньги с карты Чеха.
– И мама тоже, - хмыкает он.
После чего следует за Сарой Абрамовной, буквально физически чувствуя, как в зале магазинчика повисли непонимание и изумление.
Мама. Одесса-мама. Кто же, как не она?
Сара Абрамовна ожидает его уже у выхода из «Пассажа». Смотрит на впитывающие солнце янтарные камни, которые, словно живые, сияют какой-то нереальной древней силой.
– Эммик, вы так очаровательны, что я даже не знаю, - задумчиво произносит она, не глядя на Чеха.
– Мы столько лет были счастливы, но сегодня встретились.
– Сара Абрамовна, смею напомнить, это вы захотели со мной встретиться.
– Да. И я имею вам кое-что сказать…
Сара Абрамовна всегда имеет что сказать, Чех это прекрасно знает. Поэтому просто подхватывает её под локоток и уводит подальше от шумного центра. Снова прогулка - и вот он уютный сквер за Оперным театром, Чеху особенно нравится его название на французский манер - Пале-Рояль. Каждый раз, когда произносишь, кажется, что во рту круглый леденец с яблочным вкусом.
Они занимают места в уютном кафе, столик стоит прямо у маленького фонтанчика. Журчание воды сливается с пением птиц. Янтарь в кольцах Сары Абрамовны горит кусочками солнца, оправленными в серебро.
Она открывает меню, задумчиво скользит по нему взглядом.
– Эммануил Борисович, что там Димочка?
– спрашивает, легко переведя тему с обсуждения реконструкции городских зданий.
Чех чуть приспускает очки, смотрит поверх них на свою спутницу.
Димочка… Димка Мороз после знаменательных событий стал Дмитрием - молчаливым, угрюмым человеком, который не в восторге от живого общения. И его можно понять. Быть Якорем - притягивать всех и вся, не только людей, но и тех, кто человеческому вообще не относится. Поэтому он живет один, работает и… не пытается это как-то изменить.
– Как был, Сара Абрамовна. Вашими молитвами.
– Эммик, шо вы сразу начинаете? Если я помолюсь, то тех, за кого я это сделаю, потом придется очень долго отпевать. Я и религии - вещи несовместимые. И не надо на меня так смотреть, здесь не будет алтаря Троим и Сестре. Мне не стыдно.
– Упаси меня небо иметь алтарь при жизни, - смеется Чех.
– А что же в Киеве?
– А там не я. Там Стольный. А он, знаете ли, не лишен некоторой привязанности к любопытным вещицам. Уж простите старика.
Сара Абрамовна закатывает глаза. Ну да, ну да, не такая уж разница в возрасте у Чеха со старшим братом. Но как же промолчать?
– Не сложилось у них с Зоечкой, не сложилось, - вдруг качает она головой.
И вот тут Чех, пожалуй, удивляется, ибо слышит в голосе нечто вроде… сочувствия.
– Зоечка слишком… горячая, - замечает он.
– Солнечная, - невинно хлопает ресницами Сара Абрамовна.
– Такое солнышко, не так ли?
Перед глазами Чеха возникают сожженное поле, вспыхнувшая заправка, почерневшая кожа на тонких руках, огонь-огонь-огонь и вечный шёпот: «Кара… кур…». Это Солнышко сжигает до дотла.