Два дня до солнца

Комарова Марина

Ярасланов картинно потягивается, словно довольный кот, явно испытывая мое терпение.

– Скажем так… Ты - мой крест, и мне тебя нести.

Я фыркаю:

– Не надо меня нести, уж в десять месяцев научился ходить.

Он внезапно откидывает голову и начинает хохотать. Это странно, но через некоторое время меня самого разбирает смех. И как-то уж выходит, что сейчас правильно - смеяться.

За окном будто разлиты чернила, не видно даже звезд на небе - всё затянули тучи. Поезд укачивает, стук колес напевает какую-то, ведомую только ему одному колыбельную. Меня

начинает клонить в сон. Ярасланов не возражает и выключает свет.

Я отрубаюсь, едва голова касается подушки. Совершенно неважно, что она жесткая, а множество вопросов по-прежнему без ответов. Но если уснуть во время ответов Дана, то есть риск получить по голове.

Дан… Пожалуй, ему идет такая форма имени. Как-то звучит легче.

Это последнее, что мелькает в мыслях перед тем, как сон утягивает меня в бархатные объятия.

…А потом выбрасывает резким ударом, когда поезд останавливается на какой-то станции. Но просыпаюсь я не от этого, а от странного ощущения: на меня смотрят так, что кожа горит.

Не сразу могу понять, что царит вокруг.

Темно. Очень темно. А ещё - сыро до ужаса. Кажется, ночной воздух пробирается под одежду, потом - под кожу.

Слева что-то возвышается. Это точно не жилой дом, да и не административное здание. Что-то… большое. Я бы сказал, что замковая стена. Только вот откуда?

– У нас времени в обрез, - произносит стоящий рядом парень.

Достаточно высокий, худой, русые волосы в беспорядке - не длинные, но и не короткие. Кажется, ему сейчас не до внешнего вида. Об этом говорят и потертая кожанка, и испачканные джинсы, словно где-то познакомился с землей и пылью, и горящие серые глаза. Горят они как-то странно, то ли нездоровым возбуждением, то ли страхом, а потому - желанием куда-то бежать.

– Да, согласен, - отвечает голос… Это нельзя объяснить, но я его уже слышал. Боже, да это же Ярасланов! Только вот непривычная интонация: меньше благородной иронии, зато больше неприкрытого ехидства и яда.

Я осознаю, что смотрю… смотрю его глазами.

– Эй! Если не вернетесь по-хорошему, притащим силой, - вдруг раздается где-то впереди, и из тьмы показываются трое мужчин откровенно бандитской наружности.

Мне все совершенно не нравятся. Не нравятся и русоволосому парню, который невольно отступает.

Плавное и быстрое движение рукой, чтобы задвинуть его за свою спину.

– А вы подойдите и попробуйте, - звучит такая насмешка, что трое вмиг срываются и кидаются к нам.

Сердце сжимается, но вместо того, чтобы бежать - прыжок вперед, перед взором мелькают пальцы с чудовищно изогнутыми когтями.

Вскрик. Удар. Вой. Влажный хруст. Мерзкое бульканье.

Снова удар.

Ещё один.

Крик обрывается и тает во тьме.

Уличный фонарь выхватывает вязкую кровь, капающую на землю, немного задерживаясь на заостренных когтях. Легкое движение - капли разлетаются в разные стороны. А потом… пальцы медленно-медленно приближаются, касаются губ - во рту появляется солоновато-металлический вкус.

К моему горлу подступает дурнота, все внутри скручивает жгутом. Перед глазами плывет.

Поезд резко дергается,

приходя в движение. Меня от этого чуть не швыряет в сторону.

Моё запястье резко перехватывают, сжимая до боли.

– Эй-эй, осторожнее, - хрипло шепчет Дан, - сядь.

Во всем теле какая-то мерзкая слабость, перед внутренним взором до сих пор когти и кровь-кровь-кровь…

– Что… - с трудом произношу я.
– Что это было?

– Вот что бывает, когда вместо того, чтобы спать, заглядываешь в глаза звезде современной прозы, - фыркает он и тут же ойкает от неожиданности, потому что я с силой прикладываю его локтем по ребрам.
– За что?!

– За деньги, - с готовностью разъясняю я.
– Что. Это. Было?

Дан молча на меня смотрит.

Поезд снова едет, стучит по рельсам. Свет теперь неравномерен, только иногда полосой падает на лицо моего спутника. И в такие момент можно увидеть, как мало в его глазах человеческого.

– Немного моего прошлого, - наконец-то отвечает он, словно осознав, что я не отстану.
– Хочешь поговорить об этом?

Некоторое время я немного колеблюсь.

– Хочу. Только подожди.

Я открываю дверь и выхожу в коридор. Тут ощутимо прохладнее, чем у нас. Что ж обычное дело, так всегда.

Вылазку делаю не зря: сначала попасть в туалет, чтобы плеснуть на лицо ледяной воды. Посмотреть на себя в зеркало, убрать со лба черные пряди и шумно выдохнуть.

– Какой бы ни была его история, я должен её знать, - произношу одними губами, а потом подмигиваю собственному отражению.

Выйдя, заглядываю к проводнику и разживаюсь бумажными стаканчиками.

Дан сидит в прежней позе, только смотрит теперь в окно.

Я сажусь напротив, отодвигаю маленькую скатерку на столике и ставлю стаканчики. На ощупь нахожу пакет из «П’яної вишні» и достаю бутылку с наливкой. Тянусь к небольшому светильнику над головой, чтобы щелкнуть кнопкой, но внезапно холодные пальцы касаются моего запястья.

– Не надо.

Я озадаченно перевожу на него взгляд.

Теперь за окном светлее, чем между нами. Видны только очертания лица Дана и упавшие набок волосы.

– Не надо света, - повторяет он.
– Мы и так всё увидим. Если опасаешься, что прольется настойка, то не переживай. Я знаю, что делать.

Я несколько теряюсь, но не сопротивляюсь, когда он отнимает пакет с бутылкой. Не знаю, каким образом ему это удается, но стаканы наполняются ароматной наливкой с запахом сладкой вишни и легкой, я бы сказал, горячей ноткой алкоголя.

Что интересно, для меня эта наливка - скорее часть театральной постановки с интерактивом, чем просто выпивка. Так уж вышло, что это в первую очередь колорит и потрясающие продавцы, которые умудряются поднять настроение.

Сначала перед тобой ставят резной бокал, потом спрашивают, сколько налить. Замечено, что сколько бы ты ни попросил, пятьдесят или сто грамм, каким-то образом тебе всё равно нальют сто пятьдесят. Потому что «це точно ваша порція». Когда тёмная переливающаяся рубином жидкость наполняет бокал до края, рискуя вот-вот вылиться на стол, тебе говорят незабвенную фразу: