Два дня до солнца
Шрифт:
– Дыши. Просто дыши.
Поначалу получается плохо, но постепенно дыхание выравнивается, мне становится лучше. Сюрреализма ситуации это не уменьшает, но немного отодвигает в сторону.
Дождь холодный, волосы тут же намокают, но Чех даже не думает тянуть меня в укрытие. Стой и приходи в себя. Холод, вода, дыхание. Пожалуй, это всё, что сейчас нужно.
Ровно до того момента, когда я нахожу силы хрипло произнести:
– Я хочу домой.
– А я думал, в Монте-Карло.
– Очень смешно.
– Садись, отвезу.
Дорога занимает каких-то
«И в Одессе, - внезапно подсказывает внутренний голос, - и вообще на юге». Последняя мысль буквально обжигает. С чего я взял про юг вообще? Объяснить не получается, но такое чувство, что я прав на все сто процентов.
Хмурюсь, пытаясь проанализировать ощущения. Откуда это?
Задумавшись, не сразу понимаю, что мы свернули и даже остановились.
– Что?
– Я выглядываю в окно, пытаясь понять, почему Чех передумал ехать и вообще выходит из машины.
– Сиди, жертва, - доносится его смешок с улицы.
– Жрать у тебя, как всегда, нечего. Поэтому дай папочке разжиться пиццей.
Я откидываюсь на спинку кресла.
Если папочка раздобудет к ней бутылку коньяка, то мир и правда не такая сука, как может показаться на первый взгляд.
***
– То есть Якорь притягивает к себе всякую гадость?
– подавившись, спрашиваю я и смотрю на Чеха во все глаза.
За окном уже поздний вечер, тьма ночи подсвечена желтым, как глаза кошки, светом уличных фонарей. А пицца на самом деле очень ничего, просто от услышанного я практически не могу нормально жевать. Заглатываю как удав свежее хрустящее тесто с пикантным перцем, кукурузой, мясом и какими острыми колбасками. Чех вечно выбирает что-то специфическое, но вкусное, ничего не скажешь. Эта вроде бы называется «Мексиканская». И коньяк тоже не забыл. Если однажды я решу отречься от мира, то приеду к Чеху и буду жить у него. А, если вдруг попытается меня выпереть, то пожалуюсь Ябо.
– Ну «гадость» все же слишком уж жесткое определение, - не смущается Чех и подносит к губам кружку с пузатым желтым утенком в кепке.
Мне её подарили девочки из отдела этнографии. В кружке - коньяк. Конечно, совсем не соответствует этикету, но Чех не возражает.
Он вообще вполне спокойно воспринимает мою маленькую кухню, где ремонта не было много лет. Поскрипывающие стулья с примятыми подушками. Скол на столе (я уронил случайно стеклянный графин, а починить руки не доходят). Пицца в огромной коробке. И, собственно, я, потерянный и слабо понимающий, куда вляпался.
– Якорь, Дима, это сокровище, - продолжает Чех.
– Это тот, кого всегда зовут на помощь.
– Из меня хреновый Чип-и-Дейл, - откровенно признаюсь.
– Я не умею ломать голыми руками чудовищ, не отстреливаю головы супостатам, не поражаю силой оптимизма, сваливая с ног. Я…
– …корь, - хмыкает Чех.
– Этого достаточно. К тебе тянутся не просто те, кого создали. К тебе пытается прильнуть прошлое.
– Звучит как-то неуместно эротично, - бормочу я.
– Скоро будет неизбежно порнографично, - невинно улыбается Чех.
– Ябо сумел к тебе
– Может быть, дело в силе Ябо?
Чех качает головой:
– Сила немалая, но тут больше дело в том, что ты смог его зов принять и кинулся на помощь.
– Лучше бы не смог, - вздыхаю я, заглядывая в свою кружку, кобальтово-синюю с золотой надписью «Дмитрий» - тоже подарок. Хм, у меня есть чашки, которые я покупал сам? Ладно, неважно.
– Сомневаюсь, что это было бы лучше, - внезапно мрачно отвечает Чех, разрезая пиццу.
– Раз есть дар Якоря, он все равно проснется. И лучше научиться управлять им раньше, чем позже.
Дальше он рассказывает, во что я вляпался. Чем дальше, тем меньше мне нравится.
Ябо - это далеко не самое худшее, что могло со мной произойти. Несмотря на всю специфику, он делал всё, чтобы меня защитить. На этом моменте я, конечно, начал материться, но Чех терпеливо выслушал, чтобы продолжить.
Дальше оказалось куда интереснее. К Театральнику меня привезли, чтобы понять глубину дара.
– А Театральник у нас специалист или как?
– хмыкаю я, ехидно так хмыкаю. Коньяк начинает действовать, язык развязывается с огромной скоростью.
– Или как, - отвечает Чех.
– Театр - это место, где надевают маски. И… где их снимают. Театральник прекрасно видит суть.
Я прищуриваюсь:
– Видит или думает, что видит?
От меня не укрылось тогда, что он был несколько сбит с толку. И этот вопрос: «Куда тебя занесло?»
– Видит, но не все, - спокойно соглашается Чех.
– Твой дар можно назвать многослойным. Ты умудрился почуять Ябо - создание человека, которого никогда не знал. Потом видел прошлое, в котором к берегам Одессы прибыл греческий корабль с горгонидами. И параллельно - человека и пауков, давно исчезнувший народ каракуртов.
Я невольно вздрагиваю, вспомнив последнее. Мозг с трудом выстраивает причинно-следственные связи.
– Подожди… Каракур… Ты хочешь сказать, что каракурты… вот те пауки… вот то…
Чех берет бутылку коньяка и смотрит через неё на электрический светильник, отчего коньяк наполняется жидким золотом.
– Да, Дима, ты же умный мальчик. Каракурты живут в Причерноморье и Приазовье. Они любят наше злое солнце, тугой жар степи и голодный ветер. Только вот уже понимаешь, что это - не просто пауки. Они жили здесь ещё до горгонид, ещё тогда, когда здесь в боях звенела бронза скифских акинаков. Но вот уже несколько веков о них ничего не слышно. А пауки отказываются говорить.
Я снова давлюсь, на этот раз коньяком.
– Отказываются говорить? Ты умеешь говорить с каракуртами?
Чех улыбается так, что по коже пробегает мороз. В комнате становится намного холоднее, чем было. И глаза у него какие-то вот… совсем бездонные. Смотришь в них и падаешь-падаешь-падаешь…
Я с трудом отвожу взгляд и встаю. Подхожу к окну, распахиваю и делаю глубокий вдох. Хороший вдох, полон осени, грусти и едва ощутимого морозца. После чего осторожно закрываю створку и смотрю на чуть запотевшее стекло.