Две недели

Балакшин Роберт Александрович

Скучно в карауле. Написаны письма, прочитана книга, длинные пустые разговоры еще больше наводят скуку. И спать не хочется: все равно скоро на смену.

За окном темно, если отогнуть край занавески. По железной крыше хлестко и звучно гуляет дождь: то падает и сечет крышу настойчиво, равномерно, то вдруг дробно перебегает с края на край, бьет, стегает в окна сильными, тугими ударами.

— Давай в домино, — предложил Тучин, — надерем салажню.

— Нет, не хочу.

Пустое это дело — козла забивать. Иной раз от скуки сразишься, перемигиваясь и поталкивая Тучина под столом ногой, а потом хохочешь

над недоумением обманутых первогодков. Однако сегодня играть в домино нисколько не хочется. Как-то уж очень тоскливо. Может, это погода действует…

От нечего делать Тучин потешался над Бартом, глуповатым первогодком с вечно улыбающейся физиономией. Барт женился перед самой армией, и Тучин то притворно сочувствует бедной жене Барта, скучающей без муженька, то, напротив, жалеет беднягу Барта, страдающего без женушки, то задает Барту вопросы, на которые тот, краснея, отвечает.

Вместе с Тучиным над Бартом хохочут его товарищи-погодки, бодрствующая смена. Не над ними потешаются и ладно. Не смеемся только мы с Топорковым.

Сказать Кольке, чтоб перестал? Как-то неудобно: друг ведь. Да и не послушает он меня, что я ему за указчик. Дураком и окажусь. А сам Барт не понимает, что над ним издеваются. Может, и понимает, да боится. Робкий он, смирный.

Мне жалко Барта. Я приказываю ему взглядом молчать, но Барт, поймав мой взгляд, теряется, робеет еще больше и несет такую чушь, что Тучин просто умирает со смеху.

Не в силах больше выносить этот балаган, я встал и вышел.

В спальном отделении через двое дверей хохот доносился приглушенно, как будто кто-то глухо бил по чему-то мягкому. За окном во тьме шумел дождь. Пахло чистым постельным бельем, которым сегодня застелили койки.

Любит Колька поизгаляться над кем-нибудь помоложе. Или ему досадно, что его какой-никакой маленькой, а лишили власти, или уж он такой есть.

«Да и сам-то ты хорош, — подумал я, — будто ты в компании под настроение, когда не задумываешься над тем, что делаешь, не участвовал в таких же забавах. Почему так? Нас молодыми изводили, теперь и мы давай?!»

Внезапно вспыхнул яркий свет. В спальное отделение вошел Топорков.

— Подъем, смена! — крикнул он, подошел к койкам, на которых спали Маркаускас и Тимошин — они с нами в одной смене, и стал трясти их. Маркаускас, соскочив с койки, быстро одевался, а Тимошин сел на койке, свесив ноги, и долго тер глаза кулаком, зевал и что-то недовольно бурчал о солдатской службе. Я хотел сказать ему, чтоб он пошевеливался, но вспомнил, что я не командир, и пошел собираться на пост. И не в моем отделении он был. В Колькином. Маркаускас в моем.

4

Смена, одевшись и вооружившись, построилась в шеренгу на середине караулки. Топорков осмотрел всех, посмотрел на часы.

— Маркаускас, — поправляя автомат, сказал Топорков и одновременно указал Тимошину, чтоб он поправил загнувшуюся петлицу. — Курево есть?

— Никак нет. Что я, богач какой, товарищ сержант? — преданно глядя на Топоркова, говорил Маркаускас, — до получки три дня, денег ни у кого нет.

— Врешь.

— Что вы, как можно, — изображая оскорбленные чувства, обиженно сказал Маркаускас.

— А перед разводом курил, у кого брал? Говори скорей. Ну, ну, ну? — не давал сообразить Топорков.

— У…у…у, —

застигнутый врасплох, Маркаускас не может припомнить хоть какую-нибудь фамилию.

Топорков протянул руку раскрытой ладонью вверх.

— Веселей!

— Товарищ сержант! Ну, товарищ сержант, — склоняя голову, жалостливо канючил Маркаускас.

— Не ной! — Топорков требовательно тряхнул рукой. — Заметил раз, что куришь на посту, все время отбирать буду.

— Ломайся дольше, — вступил я. — Сам любишь, чтоб тебя вовремя меняли. Говорят — давай, так без разговоров. Люди на постах стоят ждут.

Маркаускас, зло посмотрев на меня, подал Топоркову початую пачку сигарет. Я мигнул Топоркову, и Юра понимающе кивнул головой.

5

Сырость и непроглядный мрак окружили нас, лишь только мы отошли от порога караулки. Зарядили автоматы. Раскачивающиеся фонари на ограждении выхватывают из мрака пруд с тонкими зеленовато-бледными ивами на берегу, глинистую дорогу, траву, тропу нарядов, по которой идет смена. Все это видно лишь на мгновение и тут же погружается во мрак. Только ветер повизгивает в проводах да хлюпает грязь под ногами.

Оглянувшись, можно увидеть громаду казармы. Днем казарма — скромное двухэтажное здание, но ночью среди окружающих ее построек, на фоне черного неба она кажется громадой. В казарме приветливо светятся окна. Внезапно свет в окнах гаснет. Роте дан отбой. Все в койки! Уже десять часов.

Сейчас полновластный хозяин в казарме — старшина. Как только усек кого, кто еще не в кровати, в распоряжение дежурного по роте! А тот найдет работу. То-то дневальные довольны. Не им чистить и мыть осклизлый желоб в умывальнике или лестницу с коридором.

Мне это не грозит, «старика» не пошлют работать после отбоя, можно тайком от старшины уединиться в столовой или запрятаться на лестницу, ведущую на чердак, и до глубокой ночи читать книгу или писать в свою тетрадь, появившуюся у меня на втором году, когда я решил вести дневник.

Юность моя была такая же, как, вероятно, у многих моих сверстников. Наперекор родителям я научился курить, со скандалом отстоял право курить в открытую, начал выпивать, ходить на танцы и думал, что вся жизнь в этом. В армию шел неохотно: страшновато было покидать привычный, обжитой круг друзей, родителей, которые, теперь можно было в этом признаться себе, любили меня. Но именно в армии я впервые задумался о себе. Здесь стали возникать вопросы, на которые ответить за гулянкой просто не было времени. То, что вчера казалось привычным, веселым и забавным, сегодня тревожило душу. Только как-то наплывами. Один день я хожу задумчив, сужу других и себя, думы одолевают меня, а на другой день все это ослабевает, и я живу как обычно.

Может, правы ученые, утверждая, что природа мудро устроила человека, и если бы отрицательные эмоции не ослабевали, жизнь человека превратилась бы в пытку?

6

Вот и пост, на который я заступаю. Вместе с Топорковым мы поднялись на вышку. Деловито происходит сдача и прием поста. За ушедшим караульным захлопнулся люк.

Я — часовой. А было время, ходил я в караул начальником, а Колька Тучин моим помощником. Иногда он даже злился, почему его начальником не ставят, а я посмеивался: какая, Колюха, разница.