Две недели

Балакшин Роберт Александрович

Чтобы четыре часа прошли скорее, я создал себе некоторые удобства. Я расстегнул и снял ремень с подсумком, положил его на подоконник рядом с телефоном, снял с плеча автомат и примостил его рядом с ремнем. Оставшись в свободном легком бушлате, расстегнув ворот гимнастерки, чувствуя себя ничем не стесненным, я похаживал по вышке. Два шага вперед, два назад, два наискосок.

Поскрипывала вышка, поскрипывала

дверь внизу, раскачивались гирлянды фонарей, и широкая полоса света смещалась вправо-влево над забором. От ветра временами испуганно подрагивали стекла.

Давно ли я стоял на своем первом посту. Два с половиной года назад был и я несмышленым, робеющим первогодком. Удручающее однообразие караульных дней и ночей нагнетало тоскливые, мрачные мысли: три года стоять на посту, три года, и ни просвета в будущем — караул, пост да казарма. Демобилизация? Когда она еще будет?! Дождешься ли?!

— Демо-би-ли-за-ция! — мурлыкнул я последнее слово из одной песни и улыбнулся. Не дождаться! Вот она тут — демобилизация. Близко. Сколько надежд связано с ней. Верится, что начнется какая-то другая, новая жизнь.

Как знать, может, командир полка завтра вспомнит обо мне, позвонит ротному: «Отправьте Крутова в полк, демобилизуем его». Но, вспомнив полкового командира — грузного, с кривой, простреленной на фронте шеей полковника, я безнадежно усмехнулся. Нет, не позвонит. Давно ли приказ о разжаловании отдавал.

Когда приказ пришел в роту, ротный построил всех, скомандовал нам выйти из строя на три шага и огласил приказ. Шел листопад, светило солнце, и в резком осеннем воздухе голос ротного звучал безжалостно и чисто.

Колька, перебирая пальцами швы брюк, порывался что-то сказать, а я, видя, что ротный смотрит на нас сбоку, принял положение «вольно», хотя команды не было.

Когда ротный распустил роту, Колька со злобой кричал:

— Плевать, все равно скоро домой! На гражданке — что рядовой, что сержант, без разницы.

Посмотрев на эту сцену, я поднялся в комнату своего отделения, снял погоны и, выпоров бритвой лычки, положил их в военный билет. «Неприятно, конечно, кто спорит. Но зачем при всех-то? Чего уж тут храбриться».

Вспомнилась школа сержантов, жизнь в лагере: марш-броски, тактическая подготовка, ночные стрельбы. Вспомнилось, как приехала мать — я был дежурным по школе — и начальник школы майор Угрюмов сказал ей, что из меня получится хороший сержант, если я буду меньше слушать советы друзей.

А как же без друзей? Нельзя.

Взять те же марш-броски. Шесть километров. По жаре. Взводный позволит расстегнуть воротнички и закатать рукава — и все послабления. Хоть я и не из слабых, а приходилось туго, доставалось так, что все на свете проклянешь. Как тут без друзей, без товарищей? Иной раз не только свой автомат — и еще чей-нибудь на горбу тащишь, а то и два. Отстающих быть не должно. Майся, терпи. Ты помогаешь, тебе помогают. Да что автоматы. Был у нас во взводе Вася Холмов — парень рослый, а рыхловат, но раз на правом фланге — пулеметчик. Вручили ему РПД — семь девятьсот без

снаряженной ленты, такую-то машину. Бывает, Васю всего разденут: у тебя — его пулемет, у другого — вещмешок, у третьего — противогаз.

Нет, без друзей не обойтись.

Тяжко было в школе, но ничего, выдержали. Были и приятные моменты. Как хорошо, например, идти строем под оркестр.

Нас группа молодых курсантов. Вот мы миновали аллею ветеранов части.

— Правое плечо, шагом марш! — командует Угрюмов.

А вдали играет оркестр. Там командир полка. Сейчас мы должны пройти мимо него торжественным маршем.

Единый рубящий звук ста ног гулко отдается на широком полковом плацу. Отчего-то замирает сердце, приятно и страшновато осознавать себя маленькой, но необходимой частичкой этого единого строя, который идет туда, к зовущим звукам трубы.

Я не могу равнодушно слушать духовой оркестр. Меня продирает от пяток до затылка томительный, волнующий холодок.

Если когда-нибудь я стану самостоятельным и Родина наградит меня медалью или орденом или удостоит иных почестей, я хотел бы, чтоб награждение проходило при духовом оркестре. Чтобы так же высоко и торжественно пели трубы, и трубачи напружинивали щеки, словно силясь улыбнуться, чтобы точно так же чисто пел кларнет, по-девичьи подпевала флейта, отбивал счет большой барабан и дробил малый.

Я прошел бы по всей широкой многолюдной площади, а сердце ловило бы каждый звук, каждый вздох оркестра, каждый взгляд собравшихся здесь. Я бы получил награду, оркестр бы на мгновение смолк, и я бы…

Телефон на посту звякнул еле-еле, словно невзначай.

Я снял трубку. Ротный, наверное. Это он изобрел такую каверзу: давать еле слышный звонок. Если часовой не спит, то услышит и подойдет, а спит — тут мы его, голубчика, и подловим. Громко же позвонишь, только разбудишь его. Конечно, ротный.

В трубке молчали. Топорков — тот сразу говорит.

— Часовой второго поста рядовой Крутов слушает вас, — заученно произнес я уставную формулу ответа часового. Трубка довольно хмыкнула.

— Как служба? Что на посту? — послышался искаженный телефоном, но все же приятный голос ротного.

— Все хорошо, — задумчиво ответил я. — На посту происшествий не случилось, — придя в себя, усмехнувшись, отбарабанил я казенную словесную фигуру. Ротный тоже усмехнулся.

— Все мечтаете, товарищ рядовой?

— Да не без этого, товарищ капитан.

— Видимость какая?

— Неважная, товарищ капитан. Дождь. Фонари шибко качает.

— Ничего, ничего, — подбадривая, сказал ротный, но, видимо, вспомнил, что я — «старик», меня подбадривать незачем, и сказал мягко:

— Продолжайте нести службу. Всего хорошего.

— Есть, товарищ капитан, — чуть приподнято и едва не сказав штатское «спасибо», ответил я. Капитан незлопамятен и, верно, простил сегодняшний случай в казарме.

Я опоясался, взял автомат, повесил его на плечо, ожидая, что ротный пойдет с проверкой, и чаще посматривал в ту сторону, откуда обычно появлялись проверяющие.