Дьяволы
Шрифт:
— Нельзя... — хрипела Вигга. — Нельзя...
— Надо. — Тук, тук, тук. Сэди начала наносить предупреждающие знаки, и Вигга плакала.
Не от боли. А от понимания, что обратного пути нет.
— Нейзя... — бормотала голова. — Нейзя...
Бальтазару было все равно, чьи слова она повторяла. Иллюзию он всегда считал низшим искусством — уделом шарлатанов, а не уважающих себя магов. Это мнение укрепилось, когда Коворин Девятиглазый на собрании «Друзей Нуминозного» подстроил, чтобы Бальтазар поцеловал гуся при всех. Унижение не забылось — ни Бальтазаром,
Вероятно, бессмертный идиот, невидимая эльфийка, невыносимая оборотень и самая опытная сварливая гарпия Европы сейчас бродят по кругу в лабиринте своих банальных страхов. Пусть остаются там навеки. Бальтазар и так месяцами жил в своем личном аду, а сейчас сосредоточился на освобождении.
Ему приходилось проводить два ритуала одновременно: малый — чтобы подавить тошноту от папской буллы, и великий, чтобы разорвать ее, притворяясь, что разгадывает защиту жалкого иллюзиониста. Красная полоса на запястье сопротивлялась яростнее, чем он ожидал. Чем сильнее он давил, тем туже она сжималась, тем больше подступала рвота. Пот заливал спину под чужим халатом, а магические круги вот-вот могли вырвать шурупы из пола или расплавиться.
Провал грозил взрывом для него, для всех в комнате, для всего квартала. Он вспомнил, как смеялся над Сарзиллой из Самарканда, взорвавшейся при попытке превратить олово в серебро (после ящериц с золотом никто не рисковал), уничтожившей две с половиной улицы и тканевый рынок.
Что за дурак идет на такой риск? — тогда он вопрошал вслух птицам, ибо жил один. Теперь Бальтазар сам стал тем дураком. Но отступать нельзя. Это шанс не только на свободу, но на вечную славу среди величайших магов эпохи! Он покажет лицемершам Боку и Жижке, самодовольной стерве Батист, Коворину и всем завистникам, посмевшим его недооценить!
Он подавил тошноту, как подавлял все преграды, несправедливость, неудачи. Он покажет всему миру! История пишется не осторожными!
Стиснув зубы, он снова провел рукой, втягивая воздух ноздрями, втягивая силу в круги. Те звенели, пели, начинали, словно железо в кузнице, слабо светиться.
— Здесь что-то не так, — пробормотал Якоб. — Нам не стоило сюда приходить!
Он побежал из столовой, подальше от вечного жужжания мух. Если его ковыляние можно было назвать бегом: он хватался за правое бедро, почти не сгибая левую ногу. Пошатываясь, он двинулся обратно по мрачному коридору с черно-белыми плитками в виде черепов, мимо щитов, расплющенных ударами, и десятков искалеченных доспехов, застывших в кривом строю. Пролез под сломанной решеткой, мимо разбитых ворот... И вышел на поле боя.
Они были окружены. Фланги прорваны. Где-то гремели барабаны, рога, воющие боевые песни. Гул молитвы «Наш Спаситель» из тысячи глоток. Эльфы были повсюду: призраки в лесу, тени на краю зрения, исчезающие, как дым. Их черные стрелы свистели из чащи, отравленные шепоты. Сбиться с пути — смерть. Ослабить бдительность — смерть. Повернуться спиной — смерть.
— Вперед! — Якоб поднял меч, насколько позволяла боль в плече. Мужество заразительно. Если один покажет его — другие последуют. Страх тоже. Отступление становится бегством.
Он уже не понимал, с кем сражается. С эльфами? Литовцами? Сицилийцами? Кастильцами? Пиктами? Ирландцами? Ведьмами из сожженной башни? Монахами из спаленной церкви? Столетия врагов смешались, как краски на палитре безумца.
Он толкался, давил, рычал в тесноте, не различая, мертвые вокруг или живые — все беспомощны, как пробки в потопе. Люди стонали, кусались, били локтями, падали, чтобы быть растоптанными в грязи.
Во рту вкус крови. Вкус смерти.
— Убить ублюдков! — прорычал он, вырывая заклинившую руку с мечом. — Всех до одного!
Вечеринка была в самом разгаре, когда Санни вышла из коридора, готовясь к эффектному входу.
— Та-да! — пропела она, но никто не заметил. Жаль. Она потратила часы на наряд и сверкала, как положено. Гости веселились под высокими сводами столовой, запруженной людьми. На галерее тоже. Все танцевали, смеялись, флиртовали, говорили одно, а подразумевали другое. Улыбки, взгляды, взмахи рук — все как в высокоставной игре социальных шахмат на черно-белом полу. Санни обожала людей, они были такими странными.
Хотела бы и она быть одной из них.
Санни сжимала приглашение. Она так радовалась, получив его. «Дорогая Санни, вы сердечно приглашены...» и так далее. Хотя сейчас не помнила, как вскрыла конверт. Может быть была пьяна? Однажды она выпила бокал вина. На вкус как ноги. Закружилась голова, потом вырвало, и Вигга уложила ее в постель.
Кто такая Вигга? Санни почесала затылок. Странно.
Она бросила плащ швейцару, но тот не заметил, и плащ смялся на полу, где кто-то тут же наступил.
— Я здесь, — сказала она, но швейцар проигнорировал грубиянку, принимая пальто у женщины, втиснувшейся следом. Санни заметила: на ней была маска. Потом увидела — маски у всех. Кроме нее.
Она в панике уставилась на приглашение. «Маскарад...» Нет! Маска нужнее всего ей. Ее лицо ужасно. От одного вида людей тошнило. Она закрыла лицо руками и почувствовала, как жарко покраснела... Странно, ведь раньше не умела. Часами пыталась перед зеркалом. Не получалось.
— Простите, — пробиралась она боком через толпу, но никто не расступался. — Пропустите! — Ее толкали, наступали на ногу, а когда она задохнулась, чей-то локоть угодил в рот.
— Ты, блять, издеваешься? — прорычала она, но все смеялись над шуткой. Женщина с мускулистыми плечами, растрепанными волосами и надписью на щеке сидела за столом, оживленно беседуя с воздухом.
Санни снова взглянула на приглашение — теперь это был потрепанный цирковой плакат: «Узрите в ужасе единственную пленную эльфийку Европы!» Третьим номером после живой статуи и мужика с бородавкой. Неправда. Не про бородавку. Про эльфийку. «Публике не нужна обыденность», — говорил Директор. Она хотела, чтобы он был здесь, хоть и ненавидел ее. Даже ненависть что-то значила.