Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

— Не-эт, барин, мальчишка мой уже!

— Ещё не заплатили. Всех говорю, куплю — и мальчика, и мать. Слышишь?

— Барин, извольте — так дела не делаются, мы по рукам ударили, — залебезил торговец.

— Да где у вас, у торгашей, честь? Ударил-не ударил, какое тебе дело? Мне отдавай, тебе же лучше. Говорю же — всю семью куплю. Или мало?

— Мало, — не растерялся торговец. — Честь дороже продают.

— Тогда и остальных забираю. Сколько тут голов? Семнадцать? Беру!

Лиза обернулась на князя — у неё всё никак не получалось осознать смысл услышанного.

—

Гриша, иди сюда. Выпиши!

Тут же к ним пробился Гриша, князев слуга.

— А я не согласился!..

— Согласишься, — перебил торговца Гриша. — Или не знаешь, кто есть князь Воронцов?

Торговец умолк.

— Людей — в именье Вавиловых, — проговорил князь и, схватив Лизу за локоть, грубо увёл из толпы. Так и шли, пока шум рынка не сменился тишиной узких улочек. — Простите, Лизавета Владимировна, — наконец, он отпустил её.

— Что? — Лиза ошарашено на него посмотрела. — Что, простите?

— Я был груб, — князь отступил на пару шагов.

— Я… я… — Лиза не находила слов. — Простите… куда вы сказали, людей?

— Это мой вам подарок… Извольте! — остановил, только она открыла рот. — Мне ничего не стоит, а у вас им больше пользы.

У Лизы навернулись слёзы. Она тихо шмыгнула, отвернулась и, приподняв вуаль, аккуратно промокнула глаза платочком.

— Как они могут так? — спросила тихо. Голос её звучал жалко, тонко — настолько тонко, что это без труда ранило сердце Демида.

— Сейчас крепостной всё равно, что кобыла.

— И вы с тем согласны?

— Я — нет, но кто ж меня спрашивает?

— Я спрашиваю, — снова шмыгнула. Казалось, она в шаге от истерики. — На весь Петербург половина — крепостные, вы знали? Я в ужасе от того была… А сколько там — за пределами? Только представьте, у меня — около пятнадцати тысяч душ! У одной лишь меня… А другие сотни тысяч человек — чья-то собственность! Как мерзко это! — не сдержавшись, Лиза громко расплакалась. Ужасная детская привычка, но она ничего не могла с собой поделать: закрыв глаза, сжав кулаки, плакала, причитая: — Она ребёнка хотела дешевле кобылы сторговать! Живого человека! Отобрать у матери!

— Тише-тише, — её осторожно погладили. Демид, смущённый обстоятельствами, не знал, как поступить. — Лара, иди сюда! Обними барыню.

Эта растерянная — и крайне деликатная — просьба вдруг рассмешила Лизу. Она шмыгнула последний раз и, хохотнув, успокоилась.

— Вы очень хороший человек, ваша светлость, — призналась она.

— Да куда там?..

Их, наконец, нагнал Гриша.

— Решили всё, барин. Шельма… ох, простите, барыня. Негодяй этот, значится, хотел обмануть, думал, документы проверять не стану, а я всё проверил — уплатил по рыночной, ни рубля больше положенного не дал!

— Не будем об этом сейчас, — посмотрев на Лизу искоса, утихомирил Гришу Демид. Гриша, впрочем, был очень доволен собой. Кажется, хозяин хорошо к нему относился, вот он и рад услужить — лишнюю копейку сберечь.

— Однажды, Бог даст, это всё закончится.

— Да что же то изменит, барыня? — покачал головой Гриша. — Люди всё одно — преклоняться

привыкли, а бояре — подчинять. Равными никогда не будем, дай Бог хоть найдутся те, кто поймёт, как дальше жить — уже свободными. А ведь и свободными не будем — никто нас просто не отпустит, задерут цену выше прежней — за земли, за скот, а за работу ежели платить будут — то бесценок. Оно может и лучше — с хорошим барином, чем вот так — самим по себе.

— Вот то-то и оно, Гриша — с хорошим барином. А много их таких — хороших? Тебе повезло, а тем на площади, видишь — отнюдь! Каково это жить, когда ребёнка вынашиваешь месяцами, исторгаешь из утробы со смертельной болью, а он не тебе принадлежит — и не себе самому, он вещь, предмет? Мерзкое это существование.

— А я всё же лучше с барином…

— С твоим барином всякому хорошо бы было, Гриша, но таких как его светлость и не сыскать вовсе.

— Да будет вам, — прервал их Демид. — Хватит уже об этом. Как оно будет — мы не узнаем, пока оно не настанет.

— Верно, ваша светлость, — Лиза улыбнулась. — И всё же можно понадеяться. У меня большие планы!

— Охотно верю, Лизавета Владимировна, охотно верю. Ну что же? — он огляделся. — Изволите ещё прогуляться? Я вас не утомил?

— Изволю, Демид Михайлович. Рада вашей компании, да и до экипажей нам проще самим дойти, чем ждать их здесь.

И они продолжили прогулку. Сердце князя было не на месте — из головы не выходил момент его собственной слабости.

Плачущая женщина — ах как ужасна она и прекрасна в то же время! Если бы не секундное осознание, Демид обнял бы Лизу прямо там — на улице, прижал бы к себе, не постеснявшись погрузиться в это ощущение всем сознанием, попытался бы уловить аромат её волос, её кожи — да хотя бы одежд.

Но что бы было дальше? В эти пару секунд, быть может, графиня бы и стояла смирно, переживая разбитое увиденным сердце, но что потом? Она бы оттолкнула его — и вовсе то не физическое определение. Она оттолкнула бы его от своего тела, от своего разума, от своей души, не пожелала бы с ним больше водиться. Нет, того бы Демид не пережил, он не готов был променять хрупкое равновесие их уже привычных дискуссий на мгновение плотского наслаждения.

Нет-нет, её аромат, тепло её закутанного в меха тела — это всё он может представить, не разрушая того, что имеет. Чего уж точно не в состоянии вообразить его разум, так это её речей, её отповедей и даже ругани — деликатной, заковыристой, но всегда очевидно-оскорбительной.

Слава Богу, он удержался! Вавилова Лизавета Владимировна — это ясно — стала самоцветом его тусклого существования.

Глава 13

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Подаренных Воронцовым крепостных привезли к вечеру — каждый тощий, голодный, без какого-либо собственного имущества. Лишь к одному из них — старику, едва перебирающему ногами, — прилагалось большее, чем то, что он принёс на своём теле — такая же старая и тощая собака.