Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

Я затаилась, схватившись за подаренный Анзором кинжал.

С неба хлопьями посыпался снег, но он не долетал до земли, тая от жара костров.

Рассвет наступал стремительно. Закончив очередную зачистку, военные неспешно покинули аул, таща за собой телеги с нажитым. Эта практика казалась очевидной — зачем пропадать добру? — но в тот момент я чувствовала, что каждая чашка, каждая тарелка, каждый тощий мешок крупы — украдены у живых, у тех, кому точно нужнее.

Но живых в ауле не осталось.

Выждав ещё

некоторое время, я, окоченелая, выползла из укрытия. Костры затихли, оставив после себя только чёрный дым и разруху. Снег, взяв своё, милосердно накрыл белым покрывалом окровавленные тела, словно защищая меня от этого зрелища.

Я медленно, как мундиры недавно, прошла меж тел, всматриваясь и с ужасом узнавая каждого.

— Мир тебе, брат Хаджи, — проговорила первому узнанному телу. — И тебе мир, брат Медни, — следующему. — Пусть Господь простит вам все ваши грехи… — так и шла, выискивая одного единственного, и глупо надеясь, что не найду, что он ушёл с женщинами и детьми, ведь кто-то — ну хоть кто-то должен был сопроводить их отступление? В горах, пусть и в этом страшном холоде, но ведь он мог бы выжить?..

Сначала я увидела знакомую шапку. Не типичную горскую, а нашу — соболиную, мой ему подарок. Анзор отпирался, как мог, не желал принять, но я уговорила — в обмен на кинжал, ведь и я не могла принять подарок просто так.

Снег, покрыв Анзора тонким слоем, впитал кровь из колотой раны на груди. Сквозь него проступали рыжие пряди бороды, синеющий нос.

Я присела рядом, прочесала застывшую бороду пальцами. Казалось, Анзор спит — даже глаза закрыл в отличие от всех тех, кого я встретила ранее.

— Мир тебе, мой дорогой друг, — проговорила.

— И… — вдруг зашевелились белые губы. — Тебе… мир…

Из моих глаз полились горячие слёзы. Ужас захватил разум, и посиневшими руками я вытащила из ножен кинжал. Как больно ему должно быть!

Сглотнула.

Решимости не хватало даже на то, чтобы занести остриё, чего уж говорить про «удар милосердия». Так и сидела, сжимая рукоятку и плача.

— Улыбнись… мне… обещан… Рай… — едва слышные слова.

Он всегда говорил это — Рай обещан тем, кто умер за истину. Я соглашалась, но сейчас… сейчас это убеждение не могло спасти меня от охватившего отчаяния.

— Тебе больно? — шмыгнула. — Я могу… я могу помочь тебе… — крепче сжала кинжал.

— Нет… нет… грех… я умру сам, — проговорил он. Это были последние внятные слова, а после он продолжал и продолжал шептать что-то на незнакомом мне языке. Кажется, это было свидетельство, то, которое каждый из них произносил перед смертью: нет Бога, кроме Единственного Бога, и Мухаммад Его посланник.

Я смотрела на едва шевелящиеся губы в полном смятении. Почти мёртвый, он всё равно находил силы повторять это снова и снова, до тех пор, пока последний вздох не покинул его тело.

— И вам… мир… —

проговорил Анзор напоследок, словно здороваясь с кем-то, и лицо губы его расплылись в улыбке. Мне показалось, он ещё жив, но тело его начало застывать, лицо замерло, выражая крайнюю, неестественную среди крови, дыма и запаха гари, степень умиротворения.

Не знаю, сколько я сидела рядом. Казалось, мой дух тоже вот-вот покинет тело. Было тихо, так тихо, что я расслышала хруст снега под копытами задолго до появления гостей. И всё же не сдвинулась с места. Краем глаза заметила, как кто-то спешился, но мне отчего-то было всё равно.

Кто это? Зачем пришли?

Какая разница? Казалось, в этом мире для меня уже ничего не осталось.

— Ты добила? Он просил? — рвано, сухо, словно каждое слово — на вес золота.

Лишь мотнула головой.

Мужчина воздал хвалу Всевышнему — на своём, но эту фразу я ни с чем не спутаю.

Я не запомнила лиц пришедших. Лишь то, что один из них был высок, а вместо горской шапки носил тюрбан. Он накрыл меня буркой, нагретой изнутри, а после и вовсе посадил на своего коня.

Мне было всё равно.

Я молча сидела, наблюдая, как горцы собирают тела павших воинов. Как все вместе они встают на молитву.

Тогда они забрали меня с собой, а после потребовали от русских обмен: меня на нескольких воинов, взятых в плен.

Обмен состоялся. Меня вернули в целости и сохранности — чистую, умытую и даже довольную.

Горцев же вернули тощими оборванцами, покрытыми следами пыток.

Это война.

Так всё и бывает. Будь я солдатом, меня бы также пытали, на мне бы вымещали злость за убитых товарищей и вернули бы таким же тощим оборванцем. Но я была просто девочкой — дворянкой, оказавшейся выгодной разменной монетой.

Я знала, вскоре убили почти всех, кто тогда взял меня в «плен». Знала, что в горах от голода скончались десятки покинувших аул женщин, стариков и детей. Многих горцев казнили на моих глазах, но на моих же глазах обратно в Россию везли казнённых горцами офицеров.

Для меня в этом не было чести. Не было ни гордости, ни доблести. Я видела лишь убийство. Кто-то убивает, чтобы защитить себя, а кто-то, чтобы взять то, что хочется — роли меняются, а суть остаётся.

Я это ненавижу.

И их ненавижу тоже.

Дом встретил меня наказанием. Розги, жгучие, выбивающие слёзы из глаз, оставляющие шрамы. Они, послушные лично Мирюхину, вернули меня к жизни.

Всё проходит. И боль проходит. И даже глупости — проходят. Как страшен был мой проступок, раз я понесла такое наказание? Мой добрый опекун, вечно защищающий меня перед отцом — перед всеми! — самолично наказал.

Мне не было обидно. Я понимала тот страх, что ему пришлось пережить.

Я была одна. А потом пришли розги и выбили из меня эти бредни.