Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

— Ваша светлость, позволите спросить?

— Спрашивайте, — Демид постарался ничем не выдать удивление.

— Ваше финансовое положение бедственно?

Он закашлялся.

— С чего… с чего вы это взяли? — странный вопрос, ведь пару месяцев назад он подарил ей состояние среднего помещика… Кажется, это была месть, ведь он и сам не боле чем пять минут назад спросил у неё о том же самом.

— Ваша одежда. Вы вечно в военном, неужели у вас нет ничего иного?

Прямолинейность смутила — едва ли подобные разговоры можно было назвать вежливыми. С другой стороны,

Демид даже порадовался — словно бы они стали ближе, раз графиня позволила себе подобное. Но, помнится, ещё на первом приёме она спрашивала про мундир…

— Так что же? — Лизавету вовсе не волновало его многозначительное молчание — она хотела услышать ответ.

— Привык.

Другого объяснения у него не было.

— Дурная привычка.

— Ваше сиятельство! — на этот раз он не стал сносить грубость.

— Вам известно моё отношение к подобному, — она нарочито явственно качнула головой, словно окидывая его взглядом. — И, кажется, в какой-то мере вы поняли меня, и, быть может, разделили моё мнение. Посему считаю себя обязанной выразить отношение и к вашему внешнему виду — вы уже не на фронте, более того — вы в отставке и на вас нет обязанности носить мундир, а значит, появляться в нём всегда и везде — попросту дурной тон.

— И что же? Неужели вы переживаете о моём честном имени? — он улыбнулся. Слова графини его совсем не обидели.

— Ваше честное имя безукоризненно независимо от мундира — от клейма оловянного солдатика вам не избавиться.

— О, так вы в курсе?

— Не по собственному желанию, — она пожала плечами. — Понимаю, как звучат мои слова — я не в праве иметь по поводу вашего внешнего вида никакого мнения, но, — её голос дрогнул, — мы с вами видимся довольно часто, смею предположить, что между нами сложились некоторые, может быть даже дружеские, отношения… — тут Демид едва сдержался, чтобы не расплыться в широкой, излишне довольной, улыбке. Впрочем, он всё ещё не понимал, отчего голос графини звучит так взволнованно.

— Определённо, Лизавета Владимировна, вы мне хороший друг, — кивнул.

— Рада слышать…

— Так к чему вы — всё-таки — ведёте? Поделитесь.

— Ваш мундир, — она замолчала на секунду, словно бы не хотела делиться, — неизменно возвращает меня к тяжёлым воспоминаниям. Это значительно омрачает наши встречи, — и, прежде чем Демид нашёлся хоть с каким-то ответом, вдруг сказала: — Граф освободились. Пойдёмте.

Демид нахмурился, смотря вслед поспешившей к Шереметеву графине. Она обернулась на него, как бы поторапливая, и в два шага он оказался рядом — если повезёт, в этот раз она не станет прогонять его, как только он выполнит «миссию».

Санкт-Петербург

Поместье Вавиловых

Трудно было сказать, что нашло на меня в тот вечер, когда я — сумасшедшая — столь сильно преступила границы нашего с князем общения. Сделать замечание мундиру? Да будь он хотя бы на каплю более скверного характера — поднял бы такой скандал, что я бы не отмылась. Мундир — честь всякого военного, а я — как посмела только! — приравняла его ношение к бедности.

Конечно, я знала, что князь не беден — это очевидно

даже если забыть о его щедром подарке. И всё же…

Терпеть мундир у себя под носом становилось всё невыносимее. Казалось, он стал причиной возвращения кошмаров — я начинала сходить с ума. Добрые чувства к князю смешивались с удушающей ненавистью, его вежливые улыбки отражались в моём сознании хищным оскалом. Стоило ему занести руку — независимо от причины — я представляла в ней окровавленный штык.

И всё из-за этого мундира. Проклятого мундира!

Ненавижу.

Как я их ненавижу!

Я истощала себя делами, заботами, лишь бы спать без снов, но стоило мне закрыть глаза, я возвращалась туда…

Зима. Отец уже ушёл, и в горе по нему мало кому есть до меня дело. Лишь в одном нахожу себе отраду — в побегах в близлежащий аул, где каждый встречает меня как свою, родную, хотя я — из «воров».

Мне стыдно за это, хотя ни разу — никто! — не пристыдил меня. Горцы впускали меня в свои дома, словно и не ведали, кто расхищает их земли.

— Заходя в дом, говори — мир вам и благословение Всевышнего, — учил меня Анзор. Я наматывала на ус.

— Мир вам и благословение Всевышнего, — проговаривала, после чего неизменно получала ответ:

— И тебе мир и благословение Всевышнего. Как ты?

Не так важно было ответить на этот вопрос, как сказать: «За всё хвала Богу». Ведь и правда — случилось ли у меня горе, радость, легко ли мне живётся или трудно — за всё хавала Богу. Когда ты осознаёшь это, никакие трудности не кажутся неотвратимыми, ведь Господь мудр и знает, чем тебя испытать, что тебе по плечу.

Сегодня я ушла ночью. Глупо, конечно, но дом — душил. Хотелось к Анзору, моему доброму рыжему другу, совсем молодому, но уже такому мудрому. Чтобы он, спокойно, без сочувствия, без лживых увещеваний и обещаний, сказал просто:

— Все мы от Господа и к нему мы возвращаемся.

Мне нужны были эти слова как воздух. Смерть отца не была нежданной, но иногда, как сегодня, осознание накрывало свинцовым одеялом, вдавливая в пучину уныния и страха.

Я одна.

Нет, не одна. Конечно, не одна. Со мной всегда — Господь. И совсем скоро я и папа снова встретимся. Он обязательно познакомит меня с мамой и братьями, а может даже с дедушкой.

Запах дыма поначалу не показался мне странным. Близился рассвет, люди растапливали печи. Но чем ближе я подходила к аулу, тем сильнее был запах — нет, уже вонь, невыносимая! Казалось, горело не только дерево — горела земля, горела плоть!

Я поспешила вперёд, уже не по тропе — чащей. Ветви хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно бы не хотели пускать меня, пытались уберечь…

Но я не видела в этом знаков. Я опрометчиво мчалась туда, где, казалось, я обрела семью.

Сквозь ветви виднелся яркий свет костров. Огромных костров, способных поглотить даже дома.

Дома!

Аул был в огне! И в этом ужасе, меж тел, сновали мундиры.

— Проверяйте!

Один из мундиров, некоторое время всматриваясь в лежащее тело, вдруг вонзил в него штык. Вытащил. Отправился дальше.