Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

Смотреть на этих несчастных было тошно. Тошно становилось и от того, что я, по сути, являлась участником богомерзкой сделки — стала собственницей ещё нескольких «душ».

— Есть ли у кого-то из вас оставленная с прошлыми хозяевами семья? — спросила, но ответа не последовало. — Или же ещё где? Если есть мужья, жёны, дети, родители, вы сообщите — мы постараемся выкупить их.

— У меня, — подняла голову та самая женщина, чьего сына хотели продать. Сейчас он спал у неё на руках, прижав голову к груди. — Я Аксинья — из Троицкого. Два сына там остались, но, может, и продали уже их… или сгубили…

—

Кому принадлежит? — повернулась к Мирону.

— Которое Троицкое? — уточнил.

— Мытищинское…

— Шереметевы, стало быть, ваше сиятельство.

— И как бы выкупить? — спросила.

— Напишем-с письмо, подождём-с.

— И долго ждать?

— Как придётся, ваше сиятельство.

— Что же, лично мне его ловить, что ли? — вздохнула. — Определите в комнаты, накормите, узнайте о здоровье. Если есть что серьёзное — доложите, — раздала указания и ушла к себе. И всё же бедная женщина! Продали семью, да так, что двух сыновей решили оставить, а сегодня и последнего хотели забрать. Ну, слава Богу, хоть при муже, есть ей, на кого положиться. Видела я, как он за женою дёрнулся — точно был готов защищать. А до сына ему, видимо, не такое большое дело — очень на мужчин похоже.

О деле моих новых подопечных как-то быстро позабылось, нарисовались иные хлопоты — обещалась же провести «дамский вечер» — полагается исполнить в наилучшем виде.

Конечно, дело это оказалось не быстрое: подготовить всё необходимое — половина дела, куда важнее выбрать дату, да такую, которая никого не оскорбит. У одной супруг в этот день умер, у другой траур последние дни, третья ненавидит вторники, четвёртая по средам «на пике недомогания». В общем, затянулось всё, и гостей я встречала уже по весне.

— Оркестр вызываем-с?

— А у нас и такое есть? — спросила вяло. Мирон со своей педантичностью мне изрядно поднадоел, но, конечно, только в вопросе подготовки этого званного вечера, в любых других случаях я благодарила за него и его семью Господа.

— Есть, ваша светлость. И театр, безусловно, и художники, выписанные со всех имений. Всякое найдётся, барин любил сделать всё красиво.

— Кто бы сомневался… Так красиво, что, наверняка, никому из них вольную грамоту не дал.

— А с чего бы давать? Ваши крепостные и в Мариинском бывают — артисты, барин с того хорошую мзду имеет.

— Кто бы сомневался… — повторила. — Никого не надо, лишь бы протопили везде хорошо, места подготовили — чай, шоколад, кофе — всё по высшему разряду. Всё же наше сугубо женское собрание не должно вызвать у гостий плохие чувства, только радость и наслаждение. А если гостьи захотят развлечений — изволят сами и музицировать, и сценки играть, и картины писать. Кстати, интересно… Выпиши всё для живописи — будем писать пейзажи. И главное правило запомнил?

— На женском вечере никаких мужчин, — скучающим тоном повторил Мирон. — Крыло будет только для вас, барыня, никого не пустим.

— Вот и славно.

Это будет истинное наслаждение — мне ещё не приходилось развлекаться в подобных компаниях. Определённо, я буду чувствовать себя свободнее — тем более на своей территории.

Подобные мероприятия я всей душой недолюбливала, но отчего-то с этими подготовками меня охватил странный трепет и томление — хотелось, наконец, оказаться в этом дне, и — удивительно! —

насладиться обществом.

Ко всему прочему мне представится хороший шанс развеять некоторые сплетни — дамы света, наконец, увидят меня, какая есть. Это должно будет поубавить назойливое шуршание фельетонов и ропот сплетен на французском. Сходство же с тётушкой определённо развеет миф о моём происхождении, что улучшит моё положение в делах, ведь ко мне так или иначе, но относятся с подозрением, а кто-то и вовсе отказывается иметь хоть что-то общее — нетрудно догадаться, почему. То, что я наполовину шведка для русского общества куда меньшая проблема, чем если бы я была наполовину черкешенкой, хотя в обоих этих случаях свет останется недоволен. Впрочем, найдите хоть кого-то мало-мальски знатного, кто не смешал бы крови с иностранцами. Вон — испокон веков — все наши цари да императоры.

И, конечно, в самых далёких уголках души я могла признаться, что мне попросту обидно слышать о своём мнимом уродстве, терпеть косые взгляды и пренебрежение. Мне просто — совершенно по-женски — хочется показать себя. Хвастовство — грех, как и самолюбование, но именно это, отчасти, подталкивало меня, когда я выбирала наряд, украшения, да даже убранство к званному вечеру. Вот они, мирские желания, к которым так тяготит плоть. Будь я дома, там, среди умопомрачительных гор, я бы и думать не думала о своей собственной — крохотной в сравнении с природой — красоте. Подальше от людских глаз и мнений, посвящённая лишь одному — стремлению к лучшей доле после смерти.

Что же, это лишь испытание собой, и я не делаю ничего дурного, ведь и человека создал Господь и создал прекрасным — каждого со своими собственными, особенными, чертами. И меня, и каждую мою гостью, и всех тех, кто существует.

Да, самолюбование — грех, но, если я любуюсь собой, восхищаясь искусности Творца и благодаря его — разве это плохо?

Интересно, куда иногда заводят безобидные поначалу мысли! Уже больше часа я ищу себе оправдания — и нахожу — но ведь так и жизнь проходит.

Рядом громко чихнули, и я вздрогнула всем телом.

— Простите, ваше сиятельство, — испуганно пробормотала Светлана, та самая мать, которую выкупил князь вместе с другими несчастными. Её мы тоже определили в сенные, уж больно аккуратна она была.

— Ничего…

Она вытащила что-то из рукава и аккуратно промокнула выступившие от попытки сдержать чихание слёзы.

— Что это у тебя? — удивилась. Светлана отчего-то испугалась ещё больше.

— Я не крала, ваше сиятельство, — проговорила она тихо.

— А я разве сказала что-то про кражу? — ужас, ну что за люди? — Покажи платок, — попросила, но Светлана не шевелилась. — Ну, смелей. Я ни в чём тебя не обвиняю, просто показалось — красивое кружево…

— Ваше сиятельство, у нас, в Троицком, каждая третья такое плетёт, — Светлана всё же протянула мне платок, и я тут же его развернула, постелив на туалетный столик. Тёмный цвет древесины подчеркнул ажурные линии, позволяя разглядеть это произведение искусства во всей красе.

Платок, круглый, очевидно был когда-то лоскутом от нательной рубахи, но не сам он представлял для меня интерес, а обрамляющего его кружево. Крапивное, сероватое и потрёпанное, оно всё равно выдавало мастерство того, кто его сплёл.