Её Сиятельство Графиня
Шрифт:
— Отчего не положено? Нам нечего бояться. Зелимхан.
— Демид.
— Уж это знаю.
— Точно… — улыбнулся. Их разговор казался слишком дружелюбным для врагов. Впрочем, врагами они друг друга не считали — лишь двумя людьми, выполняющими свой такой разный и такой одинаковый долг.
Демида вскоре обменяли, но то недолгое время, проведённое с абреками, поменяло его ещё сильнее. Он видел, как они готовятся к бою, видел, как молятся, как спят, как едят, как лечат друг друга, прекрасно справляясь с ранениями и переломами, но не зная, как лечить простую
Обезличенный враг обрёл лицо: живое, искреннее. Горцы определённо ненавидели его — за то, кто он есть, за то, чей он сын, но в то же время уважали — за военные заслуги, за некоторые его мысли. Они рассказывали ему о своей религии — казалось, это самая любимая их тема для обсуждения, — о своей культуре, о языке, и в такие моменты Демид всегда вспоминал влюблённую в Кавказ Лизу.
Да, теперь он понимал её — действительно понимал. Трудно было не влюбиться в эту культуру доблести, гордости, чести, когда традиции предков важнее личных капризов, а законы Господа — важнее традиций предков. Столь незамутнённой преданности своему народу, но куда важнее — своему Богу, Демиду ещё не приходилось встречать.
После плена капитан гарнизона попытался отправить князя домой, но тот не согласился. Демид боялся вернуться в то постылое одиночество, в те излишне праздные дни, когда от безделия становишься мягкотелым, малодушным. Казалось, лишь на фронте ему было место и лишь тут он мог не думать — о прошлом, о настоящем и о будущем, которого не хотел.
В одном из боёв Демида, наконец, смертельно ранили. Осколок от снаряда разорвал ему бедро до самой кости. Такие же, но куда мельче, вошли в живот, насквозь пробили руку, и вся правая сторона Демида пришла в боевую непригодность.
Два месяца врачи не знали, выживет ли он — вытащить все осколки в полевых условиях было сродни чуду, но они справились. Затем пришёл жар, и не отступал. Всё становилось хуже от того, что Демид не боролся за жизнь. И всё же выжил — чему был не особо и рад. Вскоре его перевезли в госпиталь на восстановление, где он пробыл недолго — сбежал.
Участвовать в сражениях Демид больше не мог, был отстранён и в числе прочих непригодных к службе отправлен домой. В столицу вернулся постаревший калека, прежнего лоска совсем не осталось. Трость — щегольский атрибут — была теперь его бессменным спутником.
О возвращении князь не сообщил никому — хотел отложить выход в свет, пока это было возможным.
И всё же его тянуло в общество. Причина была известна — Лизавета. Та, которая отныне запрета ему. Он никогда не посмеет обречь любимую женщину на существование с унылым калекой, по ночам скулящем от застарелой боли. Да и нужен он ей? Определённо — нет.
Санкт-Петербург
Поместье Вавиловых
Отпевание Фёдора прошло мимо меня. Я не устраивала приёмов, и всё же некоторые дамы решили навестить и поддержать — Катя Тютчева, Саша Мельникова, точнее Шереметева — уже год как, и — совсем неожиданно: княгиня Елена Павловна с её императорским величеством Марией
Такие высокопоставленные гости взбодрили, пришлось принимать со всеми почестями. Обе они напомнили мне, что затворничество в моём положении — несусветная глупость, и что меня ждут во дворце на ближайшем балу — по случаю дня рождения императора.
— Нам известно, что церковь освободила вас от траура, — проговорила императрица. Я приняла их в самой лучшей своей гостевой. Царские особы, хоть и просто одетые — ведь встретились мы неофициально, — всё равно сильно выигрывали на фоне убранства. Казалось, мирские красоты не могут быть им под стать.
— И всё же невежливо будет выходить прямо сейчас…
— Уже прошёл месяц со смерти вашего супруга, — отмахнулась императрица. — Бал — ещё через неделю. Теперь вы единственная наследница Вавиловых — и обязаны быть на виду.
Ах, всё ясно — не хотят, чтобы я — со всеми своими капиталами — вдруг пропала куда-то. Их можно понять…
Они ушли скоро — высказав мне все свои особо важные «ожидания», неискренне посочувствовали (ведь каждый знал — я не расстроена), дружелюбно — намёками — даже поздравили.
Мне страшно захотелось спросить княгиню о её племяннике, но я сдержалась, хотя, кажется, она ждала от меня вопросов.
Тоску мою разогнали совершенно неожиданным способом. Я услышала подъезжающий экипаж, но не придала этому значения — в любом случае о госте мне сообщат. Так и случилось — очень скоро зашла Светлана.
— Ваше сиятельство, там гости. Говорят-с, ваш брат.
Уставилась на Светлану, пытаясь осознать сказанное. Какой ещё брат? Впрочем, в бедной женщине я разглядеть ответ ну никак не могла, а потом, схватив платок, выскочила на балкон. Тут же в глаза бросились родные смоляные кудри и суровое бородатое лицо.
— Илья! — поражённая до глубины души, не могла поверить глазам. Ну никак названный кузен не мог оказаться у моего порога!
Третий сын Мирюхина — его матерью, в отличие от других братьев, была турчанка, которую граф насильно забрал из Турции во время войны. Турчанка та, так и не приняв христианство и отказывающаяся от помощи русских врачей, умерла от кровотечения после рождения сына, но дав ему имя — Ильяс. Похоронили её за пределами церкви, но Мирюхин позаботился — по законам её религии.
Я не считала, что в ситуации с кражей иноверки Мирюхин был хоть сколько-то прав, но была благодарна ему за Илью, которого он воспитал не как бастарда — а как равноправного наследника. Илья, к слову, отличался отличным от русских темпераментом и взглядами нередко напоминал мне горцев, с которыми — хотя это был секрет — водился с детства.
— Давай, ласточка, лети к брату! — крикнул он мне снизу, спрыгивая с коня.
— Я уже не в том возрасте, чтобы кидаться к тебе с балконов! — крикнула в ответ, хотя желание — признаться — было. Поймает ли он меня также, как в детстве, или не справится? Впрочем, он выглядел ещё более сильным, чем раньше, и даже немного жутким от того, какая мощь скрывалась в его крупном теле.