Её Сиятельство Графиня
Шрифт:
За время, проведённое в поместье, я многое узнала — и тайное, и явное. В лицах — детских и уже юношеских — мне виделись Фёдоровы черты. Конечно — мерещилось, это я знала точно, но что ещё я точно знала, так это список жертв его нездорового вожделения, знала каждую высеченную до уродства и до смерти, знала о вытравленных из материнских утроб младенцах. Знала о братских могилах непокорных холопов, тех, кто смел заступиться — за жён, матерей, дочерей, сестёр. Всякому несогласному — всякому обладающему разумом и моралью! — дорога была одна — в яму, где уже ждали десятки сгнивших тел, каждое — неузнаваемое, неизвестное.
Да, я знала теперь слишком многое,
— Продал ты жизнь ради наслаждений и вот — вот оно! — возмездие. Только тебе ли одному? — смешок вырвался из груди. — Может, и мне. Ходить мне до скончания веков с бременем жены слабоумного. Но что страшно — с бременем жены душегуба… А ведь думала, дура, — мне это на руку: не нужен ни супруг, ни потомство, вдова при живом муже и общество бы ничего не требовало. А сейчас? — правда раскалённым железом лилась изо рта. — Смотрю на чужих детей — и сердце кровью обливается. У меня ведь тоже могли быть такие — краснощёкие, чумазые, с большими искренними глазами и чистым сердцем, которые любили бы меня не за что-то, а просто так, просто за то, что мать им. Разве не заслужила я столь искренней любви?
Замолчала, словно он мог дать мне ответ — но ответа не последовало.
— Видимо, не заслужила. Одна мне сейчас радость, думать, что ты всё понимаешь, чувствуешь, каешься. Иначе же в чём смысл такого наказания? Нет, беспамятства ты не заслужил, не заслужил забвения — лишь влачение в тюрьме собственного же тела. Кто знает, может, Бог, Милостивый, искупит тем твои грехи и введёт в Свои Сады без счёта?.. А я же, за бессердечие, за мстительные мысли, буду обречена на вечные страдания.
Слюна пеной скопились на улыбающихся губах Фёдора, словно тем самым он хотел сказать: «Плевал я на твои морали!» Это зародило в груди немыслимое раздражение, такую нездоровую злость, что захотелось прижать к рыхлому, расплывшемуся в одебелой неге лицу подушку и не отпускать, пока бездвижное тело не испустит последний вздох. Я сжала челюсти, зубы скрипнули, и ничего мне больше не оставалось, кроме как вылететь из покоев моего собственного злого рока. Никто из Вавиловых его не избежал — я не исключение.
Кинжал так и теплился в руке, словно я могла бы им воспользоваться.
Не могла. Конечно, не могла — из трусости боле, чем из богобоязненности, оттого лишь сильнее себя ненавидела.
В свет отныне я не выходила. Боялась не встречи с князем — собственной слабости. Теперь, когда я знала, что чувства мои взаимны, становилось страшно. На что способны два увлечённых сердца? О-о, на многое, но в первую очередь на то, чтобы найти себе тысячу и одно оправдание…
Повода для оправданий я создавать не хотела. Выжидала, покуда это паскудное щемящее чувство внутри не затихнет. Мерзкие осы роились в желудке, щекотали его стенки, вызывали тошноту… Нет, я привыкла держать чувства в узде. И как хорошо, что есть дело, в которое можно окунуться с головой!
Кружевная мануфактура начала работу. Ещё не все кружевницы поступили, но и без того дело шло бодро — завезли сперва только лён, шелка задерживались, а потому женщины не нервничали излишне. С шёлком им работать не хотелось — страшно, ответственно, каждый привык, что и за ломанную шпильку могут высечь, а тут — драгоценный материал.
Искоренять этот страх я собиралась шаг за шагом, и для начала мне потребовалось выписать каждой труженице мзду — за работу. Пока они плели без продаж — про запас — но в ближайшую же ярмарку мы планировали представить товар широкой публике, а как только
Затворничала с месяц, но вечно это продолжаться не могло, а потому я вышла в свет — и сразу на очередное собрание в Кружке.
Встретить князя и боялась, и жаждала. Не знала, как справлюсь. Встречу — осталась ли между нами прежняя дружба? Не встречу — а переживу ли я ещё хоть день без него? Просто бы издали, но мне так хотелось его увидеть…
— Ваше сиятельство, отрадно видеть вас сегодня, — первым встретился мне Некрасов. Он замедлился, и в залу мы вошли вместе, тут же привлекая внимание и остальных хорошо знакомых мне господ.
— Наш аленький цветочек, что за счастье снова видеть вас на этом скучном собрании!
— Графиня, вы как всегда очаровательны!
— Лизавета Владимировна, — ко мне навстречу вышел Милютин — правая рука княгини Елены Павловны по вопросам крепостных реформ. — Мы жаждали вашего возвращения! Её высочества сегодня нет, но я думаю они простят мне, если я сам поведаю вам о предстоящем грандиозном событии!
— Пройдёмте? — указала на столик в отдалении. Тут же к нам присоединился и граф Ланской, известный покровитель Милютина. Когда-то он лично ввёл этого гениального человека в свет, ручаясь за него, как за самого себя.
— Княгиня освободили крестьян Карловки, ваше сиятельство! — гордо проговорил Милютин.
— Что? — удивилась. — Всё получилось?
— Ещё в марте их величество одобрили данное действо, но только сейчас мы претворили всё в жизнь. Ровно 7392 мужчины и 7625 женщин! Энгельгардт [3] изрядно постарался, планируя разделение местности на четыре общества, теперь у каждого есть собственное управление и даже суд. Тут вы, ваше сиятельство, значительно помогли! После того, как княгиня распорядились — по вашему совету — об уездных школах и для детей, и для взрослых, в губернии обнаружилось достаточно умов, которым можно доверить управление.
3
Энгельгардт — барон, управляющий имения Карловки в Полтавской губернии, точные ФИО, к сожалению, не нашла.
Я не могла поверить ушам. На глаза навернулись слёзы. Это прорыв! Огромный шаг в нашем общем деле!
— А что с землёй? — спросила с замиранием.
— Отдана шестая часть от всей помещичьей земли, — гордо проговорил Милютин. — Плата в год — по два рубля за десятину, а ежели кто захочет выкупить, их высочество позволили рассрочку в 25 рублей с десятины.
Конечно, сумма немыслимая для крестьян, но ведь и Полтавская губерния — местность плодотворная. Если крестьяне захотят — заработают на земли очень скоро, а если будут лениться — то кто им виноват? Вот и узнаем, нужно ли освобождать крестьян поголовно — или ещё рано!
— Какое радостное известие! — вздохнула счастливо. — А где же сама княгиня?
— А вы не знаете? — Милютин удивлённо посмотрел на Ланского. Тот — напрягся, заозирался нервно.
— Чего не знаю?
— С того дня, как племянник её высочества, князь Демид Воронцов, покинули столицу, она захворала…
— Покинули столицу?! Ох, простите… — прижала ладошку к губам — выкрик получился излишне громкий. — И куда же князь отправились?
— Лизавета Владимировна! — прежде, чем хоть кто-то ответил на вопрос, в разговор ворвался Безруков. — Как я рад вас видеть!