Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

— Скажите это ей — потом обязательно передайте, что вам ответили.

— Она наивна и склонна к романтизации — как и всякая девушка её возраста.

— Лизавете Владимировне уже двадцать, едва ли это всё ещё возраст «наивности и романтизации». Вы недооцениваете её, впрочем — я не удивлён.

— А вы? Вы, я смотрю, оценили её вдоль и поперёк!

— Следите за языком, — Демид понизил голос. Ещё чуть-чуть — и быть дуэли, причём неясно, кто первым бросит перчатку.

Мирюхин распалялся. Демид уже представил всевозможные варианты развития событий. Дуэль. Его победа — Лиза не простит. Его проигрыш… Это вряд ли. А даже если так — он недостаточно сделал, чтобы умереть сейчас. Едва не погибнув, он, наконец,

понял, что и у его жизни есть цель. Любовь? Признание? Месть? Борьба? Всё это меркнет в сравнении с тем, сколько пользы он может принести людям — простым людям. Его имя, его капиталы — кому они достанутся после его смерти? Как ими распорядятся? Нет-нет, поначалу долженствует составить завещание, такое, которое не оставит сомнений — дела Демида не будут свидетельствовать против него после смерти.

— Вы уберётесь из столицы, — повторил Мирюхин.

— Уберусь, — не стал спорить. — Вы правы — Лизаветы Владимировны я не достоин. Я и не надеялся быть с ней, а она… Женщины склонны к жалости и излишним сожалениям. Это может пробудить в ней чувства, она любит спасать — людей, их души, — так почему бы не спасти меня?.. Я не желаю ей развития этих ложных чувств. Она красива, молода, богата — у неё многое впереди, а я лишь отвлекаю её внимание от действительно важных вещей.

— Рад, что вы это понимаете. Тогда надеюсь в скором времени получить вести о вашем отъезде.

— Я обязан быть на освещении Исаакия, а после… После уеду.

— Куда?

— Не думаю, что это ваше дело.

— И всё же мне нужно знать, какую местность объезжать стороной.

Самоуверенный, гордый, наглый — чёрные глаза Ильи светились, словно прогретые угли. Пламя внутри него едва сдерживалось хрупкой человеческой оболочкой. Этот мужчина был другим — не таким как Демид, не таким как Лев или даже граф Мирюхин — не таким, как хоть кто-то, хорошо знакомый Демиду. Иной человек, иная сущность, словно бы его выкрали из далёкой необузданной страны, полной вулканов, цунами и прочих опасностей, и привезли в серую Россию на потеху дворцовым снобам.

И всё же Демиду был знаком этот взгляд. Лиза нередко смотрела на него точно так же. Она, совершенно не похожая на Илью внешне, обладала тем же огнём, той же сущностью — необузданной и свирепой, и Демид отныне знал наверняка — эти души ковались на высоте Кавказских гор. Возможно там, где-то там прятались кузницы, в которых Господь создавал крепкие стержни, что не позволяли целым народам отступать, опускать головы, не позволяли проявлять смирение ни перед кем, кроме Него самого.

Ни Лиза, ни Илья не были детьми гор по крови, но не в крови было дело — а в воздухе, в земле, в вере. Демид почувствовал себя крошечным — из-за сомнений, что вечно его преследовали, из-за решений, принятых эгоистичным «Я», из-за того, что он отступал — даже сейчас отступал, и находил себе оправдания. Казалось бы — решись, перешагни, возьми то, что хочешь, что тебе дорого, но маленький человек не смеет тянуть руки к чему-то столь настоящему и непримиримому. Он не верил в свои силы, он боялся, он стыдился — и не мог позволить себе вновь признаться в любви — даже сейчас, когда, казалось бы, для любви самое время и место.

— Я буду в Петергофе. Тайно, — проговорил Демид устало. Разочарование в себе самом накрыло тяжестью. — И сделаю всё, чтобы Лизавета Владимировна не узнала. Просто уеду и не вернусь, если только это не станет жизненно необходимым.

— Надеюсь, вы сдержите обещание, — Мирюхин, не прощаясь, покинул комнату.

Демид тоже надеялся. Он уехал, и, казалось, дышать стало немного легче, воспоминания размылись, дела затянули. Увлечённый войной, он никогда раньше не интересовался имениями, а сейчас погрузился в них с головой.

И всё же затворничество не могло продолжаться

вечно — таково было предопределение. Демид — уже поверивший, что его позабыли — был вызван в столицу по самому нетривиальному поводу.

В Петербурге ждали имама Шамиля, добровольно сдавшегося в русский плен в августе этого года, и Демид — как сын бывшего наместника на Кавказе, теснящего горцев долго и плодотворно, обязан был, среди прочих высокопоставленных особ, встретить гостя.

Глава 24

1859 год

Санкт-Петербург

Даже при полном превосходстве русских войск горцы преуспели в сопротивлении, тому была очевидная причина — принципы и вера, объединяющая их, заставляющая действовать слаженно ради достижения единой цели.

Весть о том, что Шамиль сдался, не была принята сразу, однако это не помешало народу ликовать — русские верить не верили, но гордились так, словно сдача та была не добровольная. А как же — одна из самых продолжительных и кровопролитных войн в истории России закончена, горцы Чечни и Дагестана сломлены, а западнокавказье не представляет особой угрозы и скоро там тоже сложат оружия.

Преувеличений ходило много — отчего-то народ считал, что, раз сдался Шамиль, сдался и весь Кавказ, что было далеко от правды, хотя потеря лидера, очевидно, ударила по горцам.

Шамиль сдался из лучших соображений — одни считали это слабостью, другие — хитрым ходом. Дать свободу русскому деспотизму казалось преступлением — об этом говорили не только за пределами, но и в самой России. Герцен, уже будучи заграницей, писал о естественном праве любого народа на свободу, Толстой в своих ещё не опубликованных работах активно восхвалял и даже романтизировал горскую доблесть, подчёркивал правоту сопротивления и жестокость имперских войск, Соловьёв не скрывал осуждение российской власти и колониальной политики — и это лишь малое количество мнений. Чего говорить о Лермонтове и Пушкине, которые своими произведениями — ненамеренно — пробудили в русском народе жажду обладать столь непокорным и прекрасным Кавказом, жажду сломить и подчинить воспетый тысячами голосов непримиримый дух?

За сопротивлением Кавказа наблюдал весь мир, и то стало особой болью российской власти — насмешки над огромной империей, что не справлялась против горстки необученных абреков. Об успехах горцев нередко писали в западных газетах, на Кавказ путешествовали иностранцы — многие мечтали увидеть местных жителей, поговорить, узнать о культуре, описать быт. Считалось — в их образе жизни скрыт секрет невероятного успеха, и горцы охотно делились — победа в двух ракатах молитвы перед боем. [8]

8

Ракат (ракят, ракаат) — цикл словесных формул и движений, которые повторяются в молитве (намазе) у мусульман. В 1896 году была написана картина «Молитва Шамиля перед боем» (Франц Рубо). Хочу отметить, что мысли героев по поводу актуальных событий эпохи, их диалоги и споры взяты из существующих записей, писем и дневников современников.

Гюго, находясь в изгнании, писал не только против Наполеона, но и — что казалось удивительным — против России, поддерживая сопротивление горцев и сравнивая его с революционными движениями в Европе. В Англии о «Горном льве» Шамиле знал всякий, кто хоть немного интересовался международным вопросом, а кто-то, кто был особенно заинтересован в ослаблении Российской Империи, открыто поддерживал горцев.

И вот Шамиль сдался. На фоне всех восхищений, на фоне десятилетий сопротивления это казалось глупой сплетней, но…