Её Сиятельство Графиня

Вериор Лика

1. Уличена в публичном и тайном противлении установленному порядку и власти, выраженном через инакомыслие.

2. Уличена в написательстве и публикации стихотворений революционного характера, а именно «Во славу нашего народа был сложен русский алфавит» 1856 года публикации.

3. Замечена в контактах с иноверцами и пропаганде их обычаев, чем нанесла вред духовному и нравственному здоровью общества.

4. Обвиняется

в явном осуждении власти, что подрывает государственный авторитет и сеет смуту в сердцах подданных.

Тимашев замолчал.

— Вам есть что сказать по этому поводу, Лизавета Владимировна? — наконец, император повернулся к нам, хотя это ничего не поменяло — лицо его оставалось нечитаемым.

— Я не согласна с частью обвинений. Я не вступала в контакты с иноверцами и тем более не пропагандировала их обычаи.

— Отклонено, — тут же заявил Тимашев. — Нам известно, что вы прожили от четырёх до шести месяцев в отряде горских абреков.

— Я была ребёнком!

— Однако это не помешало вам напитаться их духом.

— Не слишком ли пространное обвинение, господин начальник императорской канцелярии?

— Прекратить! — прервал нас император. — Графиня, мне известны все ваши заслуги — за вами наблюдали ещё при жизни покойного императора. И всё же благотворительность, активное содействие в создании реформ, значительные вложения в государственную казну — это всё меркнет на фоне ваших радикальных взглядов. Вы не раз были уличены в несогласии с императорскими решениями, а это — прямая дорога к измене.

— То есть в измене я ещё не обвинена, ваше величество, — заметила важное.

— Нет, иначе бы вы тут не стояли.

— А почему я тут стою? — логичный, на мой взгляд, вопрос. Я не такого высокого полёта птица, чтобы император лично —! — предъявлял мне обвинения.

— Хочу услышать ваши оправдания.

— Их не будет, — сказала тут же. — Я не согласна с тем, что мои действия хоть на толику навредили или навредят короне, но, раз вы видите в них злой умысел — я не в силах вас переубедить.

— И не будете обещать мне, что станете тише?

— Никогда, ваше величество.

— Вы знаете, я не враг реформ — было бы дело только в этом… Но анархию я не потерплю, обеление врага — тем более. Вы слишком откровенны в своём несогласии, а такого не могу себе позволить даже я.

— И каково же ваше решение, ваше величество?

— Ссылка. Как и надлежит в таком случае.

— Сибирь?

— Десять лет. Ваше личное знакомство с Шамилем не играет вам на руку.

— Я бы не назвала это «личным знакомством»…

Что же, Сибирь… Как и предсказывал Чернышевский. Я не удивлена. Лучше, чем если бы они решили меня оставить и следили бы за каждым моим шагом. А так — снова подальше от столицы. Если, конечно, переживу дорогу, а это уже сомнительно…

— Приказ выпишут и озвучат вам от и до. Суда не будет. Я не хочу шумихи и, уверен, у вас найдётся слишком много адвокатом — а у государства просто нет на это времени.

Ну ничего себе! Ссылают — без суда и официального следствия! Государственный

произвол!

— Хотите что-то добавить, Лизавета Владимировна?

Я молча посмотрела на императора. Не зол, не рад — каменное изваяние. Прячет чувства или действительно ничего не испытывает? Кажется, ему на меня глубоко всё равно, а за все эти волнения мне стоит благодарить Тимашева, у которого со мной, видно, личные счёты. Хотя, скорее с отцом, но правды мы уже не узнаем.

— Отвечайте, когда спрашивает император! — поторопил меня Тимашев. Вот бы он споткнулся прямо на выходе из кабинета, да так, чтобы упал. Я бы порадовалась.

Хочу ли я что-нибудь добавить? Честно?

Ваше величество, зря вы дали мне слово! Сами ведь знаете — я многословна и крайне красноречива.

— Да, ваше величество. У меня к вам вопрос.

— Спрашивайте.

Не дав себе и шанса на отступление, выпалила:

— Разве русский человек способен только грабить, убивать и насиловать?

Молчание. Император словно и не расслышал меня. Или его поразила подобная наглость?

— Простой люд у нас — больной, необразованных, нет ни докторов, ни учителей, едва ли кто имя своё написать может, — продолжила. — А что же власть? Всегда есть что-то поважнее! Зачем растрачивать казну на бессмысленные войны, на вытравление целых народов, когда можно озаботиться своими же людьми?

И вот первые эмоции отразились на монаршем лице: глаза его заблестели ярче, брови нахмурились, лицо побледнело, но щёки — за бородой это было видно слабо — покраснели.

— Покиньте чужие земли, ваше величество. Оставьте Кавказ, Польшу, османов, и вам не придётся думать, откуда взять средства на освобождение крепостных. Вот оно — всё у вас под рукой, — странно, но меня не прерывали. Тимашев, возможно, потерял чувства от подобных заявлений, а его величество?.. Он, быть может, жаждал услышать правду? — Настоящая сила нации не в пушках, не в золотых эполетах — в образованном крестьянине, сбережённой матери, во младенцах, которые не умирают, замёрзшие, голодные, больные, — я распалялась от обретённой воли. — В культуре, в конце концов, в человечности — вот в чём сила! — сжала кулаки. — Хоть вешайте меня — правда от того не переменится, и никогда вы не преуспеете, покуда жадность, пороки, страсти, всем руководствуют, а не чистота душевная и истинная.

И тишина. Молчание затянулось — император смотрел на меня, не моргая, словно копошился в моей голове.

— Вешать вас никто не будет, — сказал он спустя продолжительное — тревожное — молчание. — Сопроводи её светлость на нижний этаж, а после — в Петропавловскую крепость.

— Как прикажете, ваше величество, — прохрипел Тимашев. Он хотел было взять меня под локоть, но я не далась — выдернула руку.

— Рада, что мы поговорили, ваше императорское величество, — сказала гордо и, присев в реверансе, вышла из кабинета. Куда идти я прекрасно знала: «нижний этаж» — своего рода темницы для зарвавшихся господ, которых за решётку, в силу их высокого положения, так сразу и не бросишь.