Еще одна сказка барда Бидля
Шрифт:
– Я бы разбился?
– Да. Я мог вмешаться только в том случае, если тебе угрожала смертельная опасность.
– А потом был Квирелл?
– Потом еще много чего было, - он отводит волосы со лба, - боюсь, ты даже всего не упомнишь. И Запретный лес, где, пытаясь возродиться, Темный Лорд пил кровь единорога. И озеро, когда ты отогнал дементоров от крестного и себя самого.
– А василиск? Его-то я хоть сам убил?
– Ты никогда не задумывался, под силу ли тринадцатилетнему мальчишке убить василиска?
– Не герой, значит, -
– Герой.
Он наклоняется ко мне и опять трогает мой лоб. Причем мне кажется, что он делает это просто так. По крайней мере, мне хочется так думать.
– Герой, конечно. Только героям выдается при рождении такое количество бесшабашной глупости и везения.
– Поэтому таким вот безбашенным героям, как я, и положены Хранители? Иначе они провалились бы в арку в Отделе Тайн, сдохли бы на кладбище при возрождении Волдеморта…
– Или свернули бы себе шею еще каким-нибудь негероическим образом, - спокойно подтверждает он.
– Гарри, мы встречались с тобой еще в нескольких эпизодах, о которых ты даже и не вспомнишь, такими незначительными они тебе показались. Так что ненавидеть тебя у меня не было ни малейшей причины. Просто было непривычно видеть тебя настолько реальным, упрямым, несговорчивым с этими твоими друзьями, которые словно были приставлены к тебе для того, чтобы вместе веселее было влипать во всевозможные истории.
– Мы тебя все-таки бесили?
– Да, - соглашается он, - меня вообще тогда не очень радовали люди. Некоторые вот до сих пор не радуют. Одевайся.
Он помогает мне одеться и укрывает одеялом, хотя мне совсем не холодно, но он объясняет, что мази в тепле лучше впитываются. И остается сидеть на краешке кровати.
– Слушай, - вдруг говорю я, сам не знаю, зачем, - я ведь видел, как ОНА забрала тебя!
Ого! У него сразу обе брови взлетают вверх! Этого он явно не ожидал. Так что я даже не сразу понимаю, что позволил себе лишнего.
– Что ты видел?
– тихо переспрашивает он, и лицо его мгновенно меняется.
Мне кажется, из него будто бы уходит жизнь, и глаза… они сейчас почти такие же мертвые, как были и тогда, когда он шагнул навстречу женщине со светлыми волосами, вышедшей прямо из стены в моей комнате. Когда на полу лежала моя мама, только что убитая смертельным заклятием. Я испуганно зажимаю рот рукой. Я не должен был говорить этого. Видимо, есть что-то, о чем мне спрашивать не позволено. Ему было всего двадцать один, когда он бестрепетно ушел туда, откуда, вероятно, уже не чаял вернуться. И девятнадцать или двадцать, когда он заключил свою сделку со смертью. Чуть больше, чем сейчас мне. А я вот так просто говорю ему об этом, хотя родителям не смел и словом обмолвиться. Я непроходимый идиот.
– Прости, - торопливо начинаю я, - я не хотел, я не буду больше спрашивать. Не сердись на меня.
Я сразу же начинаю дрожать. И чувствую, как на меня накатывает жар. Жар и холод. И почему-то слезы в глазах.
– Я не буду, прости, - торопливо
Он молчит, я уверен, что сейчас он просто встанет и уйдет, мне кажется, я позволил себе заболтаться и перейти какую-ту невидимую грань, случайно, бездумно разрушил хрупкое согласие между нами. И он действительно медленно поднимается и отходит к окну, а потом выходит из спальни через узкую резную дверь, расположенную рядом с оконным проемом. Я хочу догнать его, но понимаю, что мне не встать, не выбраться из-под одеяла, потому что мне вдруг стало ужасно холодно, а перед глазами плывут отвратительные красные круги, и чтобы спрятаться от них, я накрываюсь одеялом с головой. И дрожу, и плачу в душной темноте, постепенно наполняющейся багровым зноем.
Почему-то меня пытаются лишить и этого источника тепла, теребят за руку, пытаются вытащить меня из уютного теплого кокона, но я не сдаюсь. Если я хоть чуть-чуть поменяю положение тела, я умру от холода, здесь ведь и вправду ужасно холодно. Почему он этого не понимает? А он еще и стаскивает с меня пижамную куртку, я упираюсь, пытаюсь вырваться, но он держит меня крепко поперек груди, прижимая к себе. И на меня накатывает еще одно воспоминание.
– Ты, ты, - хриплю я, - ты так же меня держал тогда… На моем дне рождения… Когда их убили. Ты был в маске и толкнул меня к Люпину. Да? Почему ты ничего мне не говоришь? Почему?
И я опять пытаюсь вырваться, но мне так холодно, и двигаться больно. И я проигрываю, слышу, как он читает заклинания, немедленно сбивающие мою температуру до приемлемых значений, позволяю ему оставаться лежать рядом со мной под одеялом, удерживая меня. И дышать очень трудно…
– Гарри, - говорит он мне, почему-то очень мягко и без малейшего раздражения, - тебе пока нельзя обсуждать определенные вещи. Пока ты не окрепнешь.
– Почему мне никто ничего не говорит?
– не унимаюсь я. Но вот в глаза ему сейчас взглянуть боюсь.
– Когда ты нервничаешь, у тебя сразу же поднимается температура. Я не собираюсь тебя обманывать, в конце-концов, я сам обещал тебе все рассказать. Но подожди ты немного.
– Я обидел тебя, да? Я не должен был… У меня же хватило ума никогда не расспрашивать об этом маму.
– Нет, не обидел, - грустно говорит он, - просто это было неожиданно. Я немного растерялся. Ты же был совсем маленький, в кроватке этой детской. Стоял и верещал. Как ты мог помнить?
– Ты маму любил, да?
– Малыш, - он опять гладит мои растрепанные волосы, - это уже давно не имеет ни малейшего значения. Кто там кого любил в двадцать лет… Просто… давай поговорим об этом, когда ты поправишься, хорошо? Потому что это довольно болезненная тема и для меня, и для тебя.
– А почему ты сейчас ушел? Я подумал, что я так сильно тебя обидел, что ты…
– Да виски я пошел себе налить, - он смеется, невесело, правда.
– Ты меня просто огорошил своим признанием. Так что, если не возражаешь, я выпью.