Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Определительное предложение стоит тут впереди главного и соединено парой релятивных местоимений: котора — за тою, несущих здесь прежде всего союзную функцию.
4. Не столько в Белокаменной По мостовой проехано, Как по душе крестьянина Прошло обид...(Там же, т. 3, с. 346)
Безличный оборот со страдательным причастием главного организующего члена теперь сохранился только в севернорусских диалектах.
Но больше всего диалектизмов в словаре: ухалица (филин), любчик (любовный талисман), наян (развязный,
64
Сомуститель (есть у Даля, т. IV, с. 386). Происходит как неправильная этимологизация: сомущать — (смутить), возмутить; как пущать — пустить, угощать — угостить. До советской эпохи издатели исправляли: вм. сомутить, сомутитель.
Пока у нас нет диалектологического атласа русского языка, география слов остается мало и не точно известной; в своих суждениях мы отправляемся тут от приурочения слов по губерниям в «Опыте областного великорусского словаря» АН с «Дополнением» к нему (1858) и в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля (1863—1866). Эти указания словарей XIX века не полны и не всегда достаточно точны. С. А. Копорский не удерживается от соблазна произвольных географических приурочений по догадке — и все в пользу севернорусского наречия. Если отбросить эти предположительные локализации, то получим довольно значительную группу слов, которые «нельзя отнести к какому-нибудь определенному говору» [65] .
65
Так говорит С. А. Копорский на стр. 291. Только в моем перечне эта группа пополнена за счет мнимых севернорусских диалектизмов: стог, нива, копна, лукошко, кузов, чан, корчага, жбан, овин, скирда, притолка, хоромы, стропила, горница, подклеть, страда, молодица, дитятко, дерюга, пригожий. Добавлю упущенное С. А. Копорским «по спопутности».
Большинство, если не все приведенные здесь слова нельзя считать диалектизмами для литературного языка середины XIX века не потому, что «говоры недостаточно изучены», как поясняет С. А. Копорский, а потому, что они давно стали общенародными, вошли в национальный русский язык на протяжении XVII— XVIII веков, да и литературный язык освоил их раньше начала деятельности Некрасова.
Кроме того, общенародными можно считать еще и: очеп (1. жердь, на которой подвешивают колыбель; 2. жердь для бадьи у колодца), денник (загон для скота), лавы (мостки по болоту, через ручей, плот у берега для стирки), лядащий (ленивый, негодный), ядреный (крепкий,
Отличие этой маленькой группы слов в том, что в эпоху Некрасова, как и сейчас, они не были включены в словарный состав литературного языка; это народные разговорные элементы национального языка, вводимые в литературный язык «цитатно», например, в «прямую речь».
Важно указание С. А. Копорского на то, что на протяжении XIX столетия некоторые южнорусские диалектизмы перешли в состав литературного языка (например: косарь, пахать), и, наоборот, некоторые севернорусские диалектизмы из нейтрального пласта литературной лексики перешли в категорию диалектизмов (например, кочень вытеснено южнорусским кочан, или пригожий).
В заключительных главках статьи С. А. Копорского речь идет о принципе отбора диалектизмов и их стилистического использования. Можно согласиться, что незаменимые диалектизмы у Некрасова, то есть те, для которых не находится синонимов в литературном языке, обусловлены реализмом изображения народной жизни; можно согласиться, что включение диалектальных синонимов к словам литературного языка отражает демократические тенденции Некрасова, его стремление демократизировать литературный язык. Я добавил бы еще, что диалектизмы у Некрасова не пестрят на фоне канонического литературного языка, так как он включает их изредка в окружении освоенной литературным языком лексики. Для наглядности приведу один пример:
Жены мужние — молодушки К коробейникам идут. Красны девушки-лебедушки Новины свои несут. И старушки важеватые, Глядь, туда же приплелись — «Ситцы есть у нас богатые, Есть миткаль, кумач и плис».(«Коробейники». Там же, т. 2, с. 125)
Слово важеватые (разговорчивые, приветливые) — совсем свежее пополнение литературного языка, — вводится в контексте хорошо известных уже в пору Некрасова народных речей.
Из обобщений, сделанных в статье С. А. Копорского, остается недоказанным постулатом лишь одно: о нарочитом употреблении Некрасовым таких диалектальных слов, какие имеют свой омоним в литературном языке (это — по усвоенной от акад. В. В. Виноградова новой теории омонимии, а попросту говоря: об употреблении слов, которые имеют разные значения в диалекте и в литературном языке). Отсюда еще более шаткое допущение, что читатель понимает такие слова, так сказать, «по-литературному», а Некрасов понимал их диалектально. Ни один из приведенных в статье примеров не убеждает в правильности этого обобщения.
Вот они:
1) Горенка — читатель якобы понимает, как «чистая половина» избы, а у Некрасова это будто бы значит: «холодное летнее помещение в другой клети». Я думаю, что и поэт и его читатель одинаково понимают это слово, как «отдельная комната, светелка в избе» (без всяких этнографических подробностей);
2) гумно — читатель понимает, как «помещение, постройка для молотьбы (в крестьянском хозяйстве)», а у Некрасова (в поэме «Саша») якобы «сохраняет общее значение места, а не поверхности, на чем молотят». Нет никаких оснований приписывать тут Некрасову особое значение, отличное от того, какое нам, читателям, доступно, оно определено выше;
3) колотят цепами — читатель понимает: «молотят (снопы)», а у Некрасова это будто бы сельскохозяйственный термин, как в ярославских и калининских говорах, где глагол колотить можно сочетать со словами лен и снопы, но нельзя будто бы сказать, например: колотил его по спине кулаками. Все это так тонко, что и рвется, представляется мнимым, надуманным построением. К тому же все эти три слова не следует считать диалектизмами, ибо они — давнее достояние литературного языка и понимаются всеми одинаково. Диалектологические и этнографические тонкости проф. С. А. Копорского могут затемнить здесь ясные тексты Некрасова.