Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Последний пример. Стихотворение «На смерть Шевченка» могло бы послужить, как кажется на первый взгляд, подтверждением слов Плеханова: «Человек не справляется со своими поэтическими образами, и потому в его стихотворения врывается проза».
Вот первая строфа:
Не предавайтесь особой унылости: Случай предвиденный, чуть не желательный. Так погибает по божией милости Русской земли человек замечательный. С давнего времени: молодость трудная, Полная страсти, надежд, увлечения, Смелые речи, борьба безрассудная, Вслед(Там же, т. 2, с. 106)
Словами, которые были бы на месте в официальном сообщении о смерти Шевченка «Правительственного вестника», в устах жандармского полковника или высочайшего повелителя жандармов, начинается это стихотворение. Какую же вспышку ненависти, горя и ярости вызывали и вызывают эти тягучие прозаизмы, эти перлы подлейшего лицемерия: «Не предавайтесь особой унылости, случай предвиденный... по божией милости». Эти стихи продолжаются контрастно прерывистыми, «полными сухой и жесткой страсти» (Тургенев), яркими штрихами — повестью многострадальной жизни Шевченка в четырнадцати строках:
...молодость трудная, Полная страсти, надежд, увлечения, Смелые речи, борьба безрассудная...Разве не насыщено «простором мыслей» каждое слово, каждый образ этого стихотворения? А дальше — еще раз действует «вторгшаяся в поэзию Некрасова» проза, еще раз стреляет это на диво заряженное ружье, когда читаем конец второй строфы:
Там, оскорбляемый каждым невеждою, Жил он солдатом с солдатами жалкими, Мог умереть он, конечно, под палками, Может, и жил-то он этой надеждою.(Там же)
«Желательный случай» царя Александра II. Эта желательная смерть совершена была умелыми руками палачей, желательная и для самого Шевченка. Протесты, рыдания, проклятия друзей — весь ужас судьбы поэта выражен — да, выражен! — в затаенных, иносказательных словах, как будто эпически спокойных, беспечальных и простых, почти просторечных:
Кончилось время его несчастливое, Все, чего с юности ранней не видывал, Милое сердцу, ему улыбалося. Тут ему бог позавидовал: Жизнь оборвалася.(Там же)
Народная пословица: ему бог позавидовал здесь подошла и своим простодушно-патриархальным значением: как выражение предела человеческого счастья, и своим саркастическим вторым планом.
А разве пуста, разве бессмысленна эта спазматическая синкопа, эта большая пауза (на шесть слогов) перед «Жизнь оборвалася»?
Так обстоит дело с прозаизмами Некрасова. Может быть, не всякий раз так, но во многих случаях.
Почти во всех рассмотренных примерах поэтической глубины некрасовского текста наличествовал политический, запретный смысловой план. Однако нигде он — не единственный и не просто второй план, а лишь — один из сопутствующих. В этом, мне кажется, существенное отличие эзопова языка поэта от эзопова языка прозаиков, например, Чернышевского.
О СЛОВОУПОТРЕБЛЕНИИ
Едва ли есть что-нибудь более поучительное и нужное для начинающего литератора, чем изучение «творческой лаборатории писателя» — черновиков, набросков, материалов. Их надо изучать не только в общем и целом, для накопления профессионального опыта, — к ним надо возвращаться и по поводу частных технических вопросов, их надо пересматривать время от времени и под одним узким углом зрения. Тема нашей статьи — о словоупотреблении
Мы воспользуемся записными книжками А. П. Чехова [73] . В этих книжках (их три) собраны литературные заготовки разного рода: и наброски сюжетов, и бытовые факты, и эскизные портреты, и отрывки диалога для пьес (этот материал мы оставляем), и слова, отдельные слова, реплики, обороты речи. Рассмотрим эти записи.
«Работа над словом» в широком значении, то есть доведение языка вещи до стилистического совершенства, здесь не отразилась, почти не могла отразиться в таких «заготовках» — отрывочных, случайных, наполовину не использованных Чеховым. Но нас будет интересовать как раз работа над отдельным словом, накопление и отбор слов — то, что предшествует обработке полного, связного речевого построения или может быть обособлено от композиционно-стилистической шлифовки и переработки литературного произведения. Для нашей темы гораздо целесообразнее брать материал из записных книжек писателя, чем из готовой, законченной вещи, где отдельное слово включено уже в многообразные связи окружающего текста, где оно «работает» не само по себе, а в тесной и ощутимой зависимости от ближайшего и общего контекста.
73
«Записные книжки А. П. Чехова». Пригот. к печати Н. Коншина, ред. Л. Гроссман. М., изд. Гос. академии художеств, наук, 1927.
Чехов записывает и слова, раскрывшиеся ему в какой-то непривычной значительности, и фамилии, звучащие как хлесткие прозвища, и чужие, новые для него словечки, подхваченные на лету чутким писательским слухом, и словцо, найденное им самим для не оформленного еще, но уже зародившегося образа, словцо-проблеск, озаряющее глубины характера, сознания, и словцо-примету, ярким «своим» колоритом выделяющее классовый тип.
Интерес писателя к словам и «словечкам», конечно, несколько сродни распространенной у нас любви к «красному словцу». Не каждый раз придется к случаю меткое слово, не всякий может быстро откликнуться доходчивым словом, когда все его ждут, но всякий хотел бы блеснуть, «сказануть» так, «чтоб нечем было крыть». Сколько посредственных честолюбцев копят — записывают или заучивают — «крылатые слова»... Но эти накопления так же отличаются от записной книжки писателя, как запасы Плюшкина от материального двора какой-нибудь большой стройки или завода отличаются и по качеству, и по количеству, и по организации, и, главное, совсем несравнимы по цели.
Писатель обновляет энергию слова, перезаряжает его для литературного выступления — разряда. А это возможно только через анализ словесного смысла. Нужна незаурядная острота и точность понимания слов, полнота языкового опыта, чтобы, поставив слово в фокус, заставив читателя увидеть в цепи слов одно звено как самое яркое, выразить именно этим словом свою мысль и вместе с тем отразить подлинную реальность.
Чехов записывает (с. 34, 1, 41, №4): «Один действительный статский советник взглянул на красивый ландшафт и сказал: "Какое чудесное отправление природы!"»
Резко звучит здесь — отправление. Остальное читается гладко, а если бы вместо «отправление природы» поставить «зрелище», то и вся фраза погасла бы, потеряла бы остроту смысла. Но «отправление природы» — вне этой фразы — тоже не производит никакого эффекта. В законченной, искусно сделанной фразе слово наполняется, концентрирует в себе богатое, сложное значение. Ведь именно слово «отправление» здесь приоткрывает убогий круг сознания старого чиновника, сузившийся до примитивно-физиологических интересов и представлений. Жутким и гнусным нам кажется это перекрытие впечатлений от вида красивой местности воспоминанием о приятности «отправлений» неудобосказуемых органов, этих важнейших радостей бытия такого человека. Но помимо того в этом же слове сгущен и стилистический аромат фразы: департаментский, суконный и ученый, расплывчато-абстрактный стиль.