Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Нельзя думать, что подобные случаи очень редки в литературной практике. Кто следит за провинциальными газетами, тот мог бы привести десятки политических ошибок, вкравшихся в текст этих газет по неосторожному словоупотреблению. Их вскрывает время от времени ц/о «Правда» в своих обзорах...
Неологизмом называют новое, непривычное слово, вводимое писателем в литературный язык. Это «новое» слово часто бывает почерпнуто из очень старых источников и является собственно забытым словом. Иногда оно переносится из диалектов или из какого-нибудь специального языка. Реже оно действительно ново, то есть создается самим писателем. Неологизмом — новым словом — оно называется во всех
В разных исторических условиях отношение к неологизму менялось очень резко. В поэтике классиков он был гоним. Реалисты тоже отрицали его в той мере, в какой он не опирался на прочные социальные традиции в какой-либо узкой среде (например, в крестьянском или мещанском диалекте). Гоголь, Островский, Лесков ввели в литературный язык множество новых слов под видом «провинциализмов» или «вульгаризмов», но «средний» реалист этого избегал. Самыми жадными до неологизмов были школы символистов и футуристов. Андрей Белый и Хлебников поставили непревзойденные у нас рекорды по количеству и разнообразию новых, «кованых», творческих слов.
В противоположность этому увлечению — с закономерной необходимостью — советские писатели не культивируют выдуманных, собственных писательских неологизмов. Но в историческом аспекте они внесли уже большой вклад и продолжают вводить много новых слов в русский литературный язык, отражая обильное словотворчество масс в эпоху Революции, отражая тенденции к поглощению специальной лексики в общем литературном языке. Советский русский язык от дореволюционного отличается заметнее всего и больше всего именно в области лексики, состава словаря, значения слов. А если мы условимся под неологизмом понимать (как это и следует) не только новые по форме слова, но и новые по смыслу, то должны будем признать, что у каждого советского писателя много неологизмов. Понятно также, что борьба с неологизмами во всем объеме (то есть со всеми и всякими неологизмами) нелепа, реакционна, представляет одну из форм борьбы с советской идеологией. Можно и должно бороться с чрезмерным увлечением, с злоупотреблением новыми словами. Огульное принятие и защита неологизмов так же нелепы, как и поход против них. Рациональным видом борьбы против неологизмов нельзя не признать и кампанию против загромождения языка прессы иностранщиной (варваризмами), и против злоупотребления сокращенно-сложными словами, и против смазывания аргоизмов, и против отголосков футуристической «зауми». Все это были ненужные, излишние и объективно вредные неологизмы в нашем литературном языке. Как легко справились наши литераторы и писатели с этими перегибами, — мы все помним. Это наглядное подтверждение давно установленного положения о недолговечности большинства «неологизмов», которые всегда почти являются словами «на случай», словами моды. Последнее неологистическое наводнение у нас было из крестьянской лексики. Но и эта последняя волна уже спадает. «Поднятая целина» на среднего городского читателя производит своим языком (массой новых, малопонятных слов) не менее ошеломляющее впечатление, чем «Петербург» Андрея Белого.
Однако есть большая разница между неологизмами Шолохова и Белого. Один сочиняет слова, чтоб дальше отойти от общего бытового и традиционного литературного языка, чтоб адекватнее, лучше выразить свои идеалистические концепции действительности, пренебрегая жалобами простецкого, «непосвященного» читателя, — другой не сочиняет слов, а вводит из казачьих диалектов множество новых слов в традиционный литературный язык из стремления к реальному (а то и натуралистическому) изображению действительности, в известной мере идя навстречу массовой доходчивости языка.
Вот тут-то и критерий ценности неологизмов. Никому не придет в голову возражать против технических терминов, внедряющихся в общий литературный язык и проходящих при этом этап «неологизма». Я читаю в газете:
«Надо, чтобы лен вовремя был снят с стлищ, чтобы наблюдение за лежкой было поручено лучшим ударникам — знатокам льна»,
или:
«Пальтовый
или:
«В глубинных районах, там, где больше всего отходит и оседает кожевенное сырье, заготпункт... ведет борьбу против кадушничества и оседания сырья» (В. Шаборин).
«Стлище» и «лежка» из первой цитаты — свои слова для читателя из крестьян или из работающих по сельскому хозяйству, «пальтовый», «обутюжка» привычны портняжному цеху, «кадушничество» не ново только кожевникам. Неологизм не бывает непонятен. Но звучит порою непривычно и ново. И таковыми перечисленные слова для подавляющего большинства читателей были несколько лет назад, до того как пресса стала вводить в свой повседневный оборот специальную терминологию наиболее важных видов производства. Теперь изредка мелькнет один—другой технический неологизм. Они уже примелькались в большинстве своем и стали нормальными, заурядными словами общего языка. Для тех, кто неологизмом называет только стилистически эффектные и преднамеренные новые словечки, — это не неологизмы. Не стану с этим взглядом здесь спорить. Пойдем дальше.
Только на фоне отмеченной «политехнизации» советского литературного языка возможны такие (для всех толков бесспорные) неологизмы, как:
«Комбайну нужен свой мотор. Не заммотор и не вридмотор, а просто мотор» (ц/о «Правда», 1934), или:
«По части закрытий экспедиции вообще повезло. Карты уверяют, что в Чукотском заливе, севернее острова Гарольда, существует какая-то земля. Наша экспедиция ее не нашла» (там же).
Против таких неологизмов нельзя возражать. Они прозрачны, массовы, остроумны, отвечают тенденциям и вкусам эпохи советского общества. А вот против неологизмов старого типа, чисто словообразовательных или семантических, но сделанных к случаю и без большой надобности, читатель восстает, и, надо думать, читатель своего добьется.
Вот, например, нападает некая Л. Копничева (в ц/о «Правда») на писателя Д. Лаврухина за лексику его «Невской повести», где сверкают словечки вроде «ворий глаз», «бедрастая фигурация», «вышибательная обхождень», «песни кувыкать», «вот отдавленные жизнью плечи несет человек», «и никаких каскадов в голове уже больше не случится...» Копничева пишет:
«За словесной шелухой очень трудно добраться до смысла и понять, что же хочет сказать автор. А закрывая «Невскую повесть», невольно задаешь себе вопрос: что же осталось в памяти от чтения?
Увы! Ничего, кроме „каскадов в голове“».
Ведь как здорово кроют наши читатели наших писателей. Писать от них хорошо научились!
Д. Лаврухина с его профессиональной позиции не так-то легко сбить. Он, достаточно опытный и значительный писатель, написал «по-своему» не для эксперимента и не по случайной прихоти. Но не считаться с этим голосом читателя он не может, в споре этом против него широкие массы. В его книгах эти неологизмы могут остаться (мешая их успеху), но в язык они не войдут. Большая необходимость в неологизме не может не быть убедительной. Почти безошибочно можно сказать, что тот неологизм нужен (и оправдан), который сразу, легко принимается в обиход, который сразу же перестает быть неологизмом. Так было с «нигилистами» Тургенева, «стушеваться» Достоевского, «чумазым» Салтыкова-Щедрина и многими другими.
Итак, не выбиваться из сил над словесными выкрутасами, словами, словечками и красным словцом, а добиваться упорным трудом искусства пользоваться словами с верным экспрессивным расчетом, экономно и к месту, — притом самыми обычными, простыми словами. Литература у нас для всех, не для немногих, а мудреные слова не общедоступны. Литература у нас — насущная потребность, а не игра, забава, и праздные головоломки в ней неуместны. Если неологизмы да и вообще какие бы то ни было слова писателя заслоняют действительность вместо того, чтобы вооружать читателя для более глубокого ее понимания, то они не останутся в нашем языке и только снизят ценность работы этого писателя.